Александр Прозоров - Зубы дракона

Я кивнул.

— Садимся! — скомандовал он, обернувшись к детям, и первым развалился на переднем сидении.

Детишкам оказались примерно лет по десять, и на вид они были… Не знаю, насколько можно применять слово «дебильные» по отношению к больным детям. Уж слишком привычно оно стало в качестве ругательства. Всю поездку они — сидели тихо, как мышки, втянув голову в плечи, слегка пригнувшись и только испуганно водили глазами по сторонам. Такую позу я видел только раз в жизни — у соседского кастрированного кота, когда его первый раз в жизни вынесли на улицу. Чувствовал я себя в одной машине с ними чертовски неуютно. Вдобавок ко всему, сломался омыватель, а без него на осенних питерских дорогах лобовое стекло замызгивается в течении пяти минут. Пришлось несколько раз останавливаться у крупных луж и мыть стекло вручную. Поэтому, сдав детишек на руки Галине Павловне, я тут же полез под капот.

Дело оказалось с одной стороны в сущем пустяке — перетерлась пластиковая трубочка от бачка к распылителю, с другой стороны — где новую взять? Сдернув трубку, я сунул ее в карман и потрусил к Грише Капелевичу.

Этот гений зубного мастерства сидел в своем кабинете за столом и читал «Агату Кристи».

— Привет, Григорий! Чего делаешь?

— Пытаюсь использовать духовную пищу в качестве закуски, — вдумчиво ответил он, извлек из ящика стола открытую банку водки, сделал большой глоток и перелистнул страницу.

— И как получается?

— Водка воспринимается хуже, а Агата Кристи — лучше. Хочешь попробовать?

— Я за рулем. У тебя не найдется такой вот трубочки?

Гриша вдумчиво осмотрел порыв, понюхал его, а потом брезгливо отстранил.

— Сколько угодно. Только не у меня.

— А где?

— Галину Павловну знаешь? Главврача нашего?

— Знаю.

— Подойди к ней, попроси старую капельницу. Она сейчас в третьем отделении. В смысле — Галина Павловна. Там концерт в холле.

Найти концертную площадку труда не составило — именно оттуда доносился вой баяна. Не хочу сказать ничего плохого о баянисте, но инструмент его совершенно утратил всякие музыкальные способности, и позволял почувствовать только ритм мелодии. Ритм оказался русского народного танца. И под него на площадке посреди холла кружились детишки. Без курток они выглядели намного пухлее, чем в автобусе, вдобавок на них напялили цветастые сарафанчики и платки. По-поросячьи блестя глазами и оскалившись в улыбках, они слегка подпрыгивали, двигаясь по кругу, одну руку поставив на пояс, а другую, с ярко-оранжевым носовым платком, задрав над головой. А вокруг сидели на стульях или стояли наши старички и бабульки, в бесцветных поношенных халатах, кое-кто в облезлых кофтах, в драных шерстяных носках. Они смотрели, склонив с интересом головы, тихонько хлопали в ладоши, покачивались на месте…

В горле зародился комок — все это напоминало один из дурных фильмов Феллини, активно разбавленный отечественной чернухой.

— Улыбайся… — донесся тихий шепот. Я обернулся. Галина Павловна придвинулась поближе и злобно прошипела — Да улыбайся же, идиот!

— Извините, что я вас так… обругала, — положила Галина Павловна руку мне на плечо, как только мы высадили детишек у их интерната.

— Да ладно, — попытался отмахнуться я.

— Нет не ладно, — тут же возмутилась Галина Павловна, — Вы просто не понимаете! Это же праздник! У них такое бывает раз в месяц! А вы стоите с таким видом, словно лягушку поглотили.

— Зрелище было, надо вам сказать, как на рисунках Франциско Гойи, — попытался защититься я.

— Вы не понимаете! — еще больше разгорячилась главврачиха. — Вы хоть можете себе представить, каких трудов стоило научить этих детей танцевать?! Это радость для них громадная, что смотрят их выступление, что хвалят. А наши старички? Они же вечно в четырех стенах, один телевизор на отделение. Да и не все, буду честной, уже способны понять, что показывают по телевизору. Они же старики! У них у всех процессы необратимые в мозгу…

— У всех? — ужаснули, к стыду моему, не чужие страдания, а перспектива стать таким же с возрастом.

— Нормальные дома спокойно живут, а к нам попадают те, кто сам прожить не может. Во всей больнице у меня только одна бабулька с ясным, живым умом. Обидно за нее — такой интеллект, и полный, паралич тела. Единственная отдушина — это такой вот концерт. Хоть какое-то разнообразие в жизни, отдохновение. Может это и не лучшие артисты были, но ведь они были! А других к нам не заманишь. Всем миллионы подавай. В нашей стране кроме Кобзона и Розенбаума ни один артист бесплатно не выступает. Так ведь и они в нашу дыру не поедут, им аудитория нужна. А пригласить пусть самого захудалого певца — денег стоит. Чего там говорить, меня из отпуска вызвали, пришлось деньги вернуть в кассу. Да еще с доплатой.

— Как это?

— Когда я уходила, мне отпускные начислили по старым тарифам, а за время отпуска тариф подняли. Пришлось возвращать отпускные по новому окладу.

— Что за бред?!

— Ты это главбуху докажи. Она считает, что все правильно.

— Скандалить надо было!

— А ты много скандалишь? Всему интернату три месяца не платили. Так что, бросить старых людей, и уйти в ларьки торговать? Кто с ними останется? — Галина Павловна вздохнула. — У нас святые люди работают. Святые.

— Но нельзя же молчать, когда обворовывают в наглую?!

— Другим всегда легко советовать. Ты сам сходи в бухгалтерию, и потребуй свою зарплату. А потом уже мне советовать будешь.

— И схожу. Сегодня же, — ляпнул я, как всегда, не подумавши. Ведь мне, в отличие от прочего, «святого» коллектива, помимо зарплаты доставались еще и деньги от «халтуры». Машина, она всегда водителя прокормит. Так что бунтовать мне, честно говоря, смысла не имело. Только приключения на одно место искать. Но к главбуху я все же пошел. Из принципа.

Деньгами нашего дома престарелых распоряжалась Наталия Викторовна, дородная тетка, испытывающая странную любовь к махровым свитерам. Носила их даже летом. Когда я вошел, она занималась расчетами на калькуляторе. Край столешницы тонул глубоко в рыхлом животе, а необъятные груди покоились на столе. Ко мне она даже не повернулась.

— Когда зарплату будут давать, Наталия Викторовна?

— Когда мэрия деньги переведет, — сухо ответила она.

Все. Разговаривать больше не о чем. И тогда я поступил так, как всегда поступают люди, не зная, что им делать — стал орать:

— Какого черта! Три месяца денег не дают! Мне что, обои дома жрать?! Еще машину ремонтируй! Когда деньги отдадите?!

— Да нету денег, ты понимаешь?! — соизволила она оторваться от калькулятора. — Никому не дают! И нечего тут орать! Пошел вон отсюда!

— Сама пошла! — еще громче заорал я. — Мне твоими криками брюхо не набить! Я жрать хочу! У самой серьги золотые по килограмму, а мы с голоду пухнем!