Луи Басс - Роскошь изгнания

Меня охватил нежданный покой. Когда удушье прекратилось, я откинул голову назад. Поверхность была не видна, не было ничего, кроме голубой мглы и пронизывающего ее рассеянного света. Вскоре мое тело, медленно кренясь, начало погружаться на глубину, и я почувствовал, что меня мягко тянет вниз, в густую синь, что я становлюсь частью нее. Я был в полной эйфории – ни страха, ни единой мысли. Мое тело, вращаясь, продолжало погружаться, и кружилась голова от ощущения, что оно уходит от меня в глубину.

Внезапно меня заставили очнуться. Бруно обхватил меня своей огромной рукой за шею, поднимая мне лицо. Потом вставил мне в рот загубник и нажал кнопку. Воздух ворвался мне в легкие, и мы начали подниматься.

На поверхности была почти зима Кроме нас, в тот день не было других ныряльщиков. «Ариэль» покачивался совсем рядом. Тишину нарушали только шлепки волн о его борта. Неподалеку виднелся пустынный берег Капри, серые скалы и белое море, медленно стекающее с их боков.

Мы молча подплыли к катеру, помогли друг другу снять акваланги. Только когда мы окончательно забрались на борт, Бруно нарушил молчание.

– Ты был на краю, Scrittore, – сказал он, расстегивая тяжелый пояс, который с металлическим звуком лег на палубу.

– Да. – Сняв свой пояс и ласты, я вытянулся на одном из мягких сидений на носу и устремил взгляд в небо. Два призрачных зимних облака висели в вышине надо мной, плывя под куполообразной поверхностью неба, как два ныряльщика, вглядывающихся вниз сквозь голубую толщу воздуха. Вздохнув, я расстегнул костюм для подводного плавания, чтобы подставить тело под зимнее солнце. – Что, как ты думаешь, случилось?

– Не знаю, – ответил Бруно, присев у желтого акваланга и осматривая его. – Возможно, неисправен манометр. Когда вернемся, отнесу акваланг в центр подводного плавания, пусть проверят.

– Да, Бруно, на сей раз ты действительно спас мне жизнь.

Здоровяк сел напротив меня и стянул скрипнувшие резиной ласты. Потом проворчал:

– Ты б, наверно, был счастливей, если бы я не стал тебя спасать.

Я не сразу понял, о чем это он, поскольку с того нашего ночного разговора на балконе прошло несколько месяцев, а потом мы больше не касались моего будущего.

– Нет, ты сделал правильно. – Море качало катер, как колыбель, и я чувствовал умиротворение и сонливость. – Я просто забыл, как под водой вставлять загубник.

– Значит, я плохо тебя учил.

– Нет. Я запаниковал, понимаешь. – Я поднял голову и посмотрел на него. – Что бы ты подумал, если я отказался бы брать твой загубник?

Бруно пожал плечами, но ничего не ответил.

Как бы то ни было, этот случай сослужил мне хорошую службу. Теперь я знал, что делать. Когда придет время, я отплыву на катере в последний раз, один. Потом перевалюсь через борт и стану погружаться, пока под влиянием давления не произойдет изменение в крови и эйфория не овладеет мной. Тогда я сброшу акваланг.

Бруно долго глядел на меня, пока я лежал, не отрывая глаз от перистых зимних облаков, с таким ощущением, что и они тоже смотрят на меня. Они вовсе не висели неподвижно, но очень медленно скользили на юг вместе с течением. Наконец я услышал, как Бруно встал и поднял якорь.

– Ну ладно. Посмотрим-ка, на что способна эта лодка по-настоящему.

Он запустил мотор и рванул с места на такой скорости, что катер встал на дыбы, и я подумал: сейчас перевернемся. Мы, конечно, не перевернулись, потому что Бруно мастерски укротил катер. Мотор взвыл на высокой ноте, катер прыгнул вперед, развернулся, подняв стену брызг, и понесся к материку.

С тех пор как вернулся Перси, я знал, что отпущенное мне время стремительно сокращается, что нет причин оттягивать задуманное. Тем не менее я медлил, испытывая страх. Пока я тянул, в Неаполь пришла зима. Сейчас декабрь. В холода эти места теряют все свое очарование. Когда нет солнца, пребывание здесь просто теряет всякий смысл. Но Лондон, Лондон! Лондон зимой – это все, нужно признать. Как тогда хороши красные отражения автобусов в черных лужах, туманное свечение театров, пар дыхания. Ничто не сравнится с той атмосферой. Неаполь же просто умирает зимой. Дело даже не в холоде. Это безвременье, ждущее новой весны.

Иными словами, я ужасно затосковал по моему родному городу и все сильней начал чувствовать, что здесь мне не место. Разочарование, видимо, было обоюдным, поскольку неаполитанцы приветствовали меня теперь без прежнего энтузиазма и больше не стремились поглазеть на мой дом. Все, кому это было любопытно, уже, должно быть, побывали на холме и потеряли интерес ко мне. Моя недолгая слава закончилась, я оказался сенсацией на один летний сезон. И если я еще оставался там, то это воспринималось не более как странная прихоть.

После того погружения, когда решился вопрос, как на практике осуществить задуманное, я понял, что единственный способ довести дело до конца – это твердо определить дату. Соответственно, я решил дать себе последнюю неделю (которая, кстати, заканчивается послезавтра). Возможно, напряжение, с каким мне далось это решение о последнем дне, окончательно лишило меня душевного покоя.

Той ночью я не мог уснуть. День был назначен, и я часами лежал, с ужасом представляя себе это: совершенное одиночество, последняя роскошь, которую может себе позволить изгнанник. До рассвета было еще долго, когда я заметил странное свечение и поднял голову.

В углу комнаты стоял бледный молодой человек с темными глазами и каштановыми кудрями. Это был Байрон. На нем была свободная белая рубашка, как в Венеции. В одной руке он держал, несколько театральным жестом подняв над головой, громадный железный подсвечник, почти невидимый под причудливыми потеками воска. От неровного света свечи на стенах плясали огромные тени.

– Я пришел поблагодарить вас за то, что вы нашли мои мемуары, – проговорил он. – Если желаете доказательств, что они подлинные, откройте записную книжку в конце. Там, на внутренней стороне переплета, увидите знак, который, думаю, вы узнаете.

Комнату залил дневной свет.

По мере того как неделя приближалась к концу, рос мой страх, но с ним и моя решимость идти до конца, и я жаждал, чтобы призрак явился вновь. Однажды мне даже показалось, что я увидел его – в щеголеватой дорожной шляпе и с тростью-шпагой, – довольно долго смотревшего на меня со своей скучающей улыбкой, прежде чем раствориться в бледном зимнем солнце, заливавшем сад. На другой день разразилась электрическая буря с треском и сверканием разрядов, и мне вроде бы померещилось, что я вижу его – во весь опор скачущего на коне вниз по дороге к моему дому, за поясом пара пистолетов.

Конечно, на самом деле никакого призрака я не видел, это, как все другое, был лишь обман, в данном случае – зрения.