Ольга Брилева - По ту сторону рассвета

Лютиэн ловким движением обернула дитя в холст, отсосала и сплюнула остатки влаги из носика. Она не знала, дожидаются ли люди рождения последа, чтоб перерезать пуповину, как эльфы — или у них другой обычай. Даэйрет ничего не сказала на этот счет, и она решила дождаться. Когда послед плюхнулся на пол, она быстро сунула малыша в руки матери (все это время он горланил не переставая), перевязала пуп и отсекла пуповину ножом.

— Теперь ложись в постель и постарайся заснуть, — она улыбнулась Даэйрет. Та слабо кивнула — силы уже оставляли ее.

Лютиэн осталась рядом еще немного — чтобы проверить, не открылась ли кровь. Нет, все было хорошо, кровь текла не больше, чем обычно. Малыш отыскал грудь и успокоился. Лютиэн прикрыла мать и ребенка двумя одеялами, отошла к двери и тихо позвонила в медное кольцо.

— Полей мне на руки, — сказала она служанке с обиженным лицом.

Та, продолжая дуться на то, что ее не допустили до родов, исполнила просьбу и, подавая полотенце, проворчала:

— Ну, хоть прибраться тут теперь можно? Или я и для этого не гожусь?

— Да, приберись. Похорони послед в саду.

Ее обида нисколько не трогала Лютиэн — как только она увидела, что женщина собирается приступить к делу, не помыв рук, как сразу вспомнила рассказы Моррет о «родильной горячке», от которой нередко умирают человеческие женщины, и выставила признанную деревенскую повитуху за дверь бани. Правда, когда она уедет, женщина, скорее всего, возьмется за старое. Может ли Берен запретить ей подходить к роженицам, не помыв руки? А Брегор? Все-таки он хозяин здешних мест.

— Ну что? — спросил Берен, ожидавший на дворе. — Глотка у парня матушкина, я уже слышал. Или это девчонка?

— Мальчик. Здоровый и крепкий, хотя и маленький. Я никогда не видела таких маленьких младенцев! Он как котенок, у тебя в горсти поместится полностью.

— Так и родители не то чтобы вышли ростом…

Он немного погрустнел, вспомнив о своем оруженосце. Он часто вспоминал о нем, и Лютиэн искренне жалела, что не знала мальчика живым.

— Да и девка все-таки не в том возрасте, чтобы спокойно родить, — продолжал Берен. — Если я все правильно посчитал — а зачали они после битвы в долине Хогг, это единственная ночь, которую Руско провел не в моей палатке — то она немножко не доносила. Сейчас начало гвирита, а она должна была родить где-то около Долгой Ночи.

— Я не знаю ваших сроков и времени полного созревания ваших женщин, — вздохнула Лютиэн. — И я устала. Пойдем спать…

…Замок Даллан не был такой же глушью, как замок Ост-ин-Риан, он был глушью еще большей. Но места здесь были на удивление прекрасны. Лютиэн уже видела красоту Эмин-на-Тон, спокойную и величавую — красота Гвайр в сравнении с ней была дерзкой. Почти отвесные стены невысоких гор сходились в причудливый лабиринт зеленых долин, длинными и замысловатыми извивами спускающихся к Ладросу. По дну каждой долины бежала речка, что питалась от ледников, и на той, по которой они поднимались, Лютиэн насчитала шесть маленьких водопадов. Седьмой был здесь, возле замка, и в выбоине под ним женщины замка и деревни обычно стирали белье.

Здесь меньше сеяли и больше пасли скота. В каждой семье была корова и ближний ледник люди делили на участки — кому где держать изделия из молока. В деревне Рианов сбивали мало сливочного масла; в деревне Даллан сбивали не только для себя, но и на продажу: сливочное масло до войны охотно брали перекупщики, продававшие его потом гномам в Друне, которые были охочи до этого масла не меньше, чем до земляного. Сейчас гномы в Друн еще не вернулись, но на это была твердая надежда.

— Ну что? — спросил Брегор, когда они поднялись в замок. — Жива ли она? А дитя?

Он полюбил приемную дочь, хотя и часто ворчал, а порой даже кричал на нее. И сейчас не спал, волновался, то ли боясь пойти и прямо спросить, то ли не желая нарушать обычай, согласно которому баня во время родов для мужчин запретна, как и все вещи роженицы.

Берен успокоил его и налил всем троим эля. Старик пригубил и ни с того ни с сего спросил:

— А ты знаешь, что в деревне считают это дитя твоим?

Не нужно говорить человеку таких вещей, когда он пьет. Лютиэн несколько раз стукнула мужа по спине, он откашлялся и просипел:

— Это кто же пустил такой слух? Неужели она? Да она скорее сказала бы, что сошлась со змеей!

— Да нет, — поморщился Брегор. — Просто когда к ней лезли — от кого, мол, дитя — она надувалась и супилась: не скажу. А ведь это земли Беорингов, и замок ваш… Руско твоего здесь не знали почти… Вот и решили, хе, что замок ты пожаловал своему байстрюку. Через мать.

— Головы поотрываю брехунам, — прорычал Берен.

— Только докажешь этим, что сплетники не зря болтают.

Берен беспомощно посмотрел на Лютиэн и она поняла его страх: ужас, что она поверит этой выдумке. Да, наверное, человеческой женщине легко было бы в это поверить — ведь делал же Финрос Мар-Риан детей двум женам. Но Лютиэн знала, что ей Берен никогда и ни в чем не солгал.

— Я знаю, что это не так, — улыбнулась она.

— А остальные пусть болтают что хотят, — Берен с облегчением вздохнул.

Самое удивительное во всем этом было то, что сельчанам и в голову не приходила простая мысль: а ведь Берен может обидеться. Они не считали зазорной для мужчины молву о его… кажется, на их языке это называется «блуд». Или «блядки». Первое слово можно было говорить при всех и вслух, второе нельзя — и Лютиэн никак не могла получить от Берена вразумительного объяснения, почему слова делятся на пристойные и непристойные и почему нельзя именовать то, что, как считается, можно делать. Однажды за вечерей Лютиэн совершенно поневоле вогнала в краску Брегора, сказав при нем слово, которое, видимо, не приличествовало женщине (хотя это слово она сама услышала от женщин в деревне Рианов).

— Ну, почему так? — насела она на Берена, который давился от смеха во время неловкого случая с Брегором. — Скажи мне лучше вместо того чтоб смеяться.

— Да откуда мне знать! Повелось и все… Однажды в дороге государь Финрод, его бард Нэндил и еще парочка эльфов взялись выяснять, отчего оно так, вовлекли в беседу меня, как главного знатока…

— Вот уж знаток, так знаток, — проворчала Даэйрет, кормившая ребенка в своей горнице за занавесью и, как всегда, все слушавшая.

— …И говорили между собой, как привыкли, на нолдорине. — Берен решил не обращать на нее внимания. — Нэндил считал, что это идет от Искажения — от того, что люди привыкли презирать тело и… некоторые отправления… поэтому, значит, они ругаются такими словами — знаешь, как ругаются именами животных, которых считают нечистыми. А государь Финрод думал иначе, и в доказательство приводил сложную ругань, в три наката, как здесь говорят. Он думал, как и Нэндил, что тут дело в искаженном отношении к телу, но не только в презрении. Что все эти вещи — рождение, соитие — раньше считались чем-то вроде чар. А это и в самом деле сродни чуду: как из мужчины и женщины появляется новое тело, понять несложно, а вот как — новая душа? Ну, а раз это чары, значит, не положено о них говорить в голос и на каждом углу. Поэтому слова сделались тайными, запрещенными. Тогда тело почитали, а не презирали, только это так же глупо. А позже, когда предки поняли, что чар никаких нет, осталось одно презрение. Но запрет на слова тоже сохранился.