Мария Галина - Бард

– Тут вы добываете вашу горючую грязь, - сказал Элата. - А мы сейчас сделаем так, чтобы больше вы ее не добывали. По крайней мере, здесь. В этом месте.

Платформа стояла, растопырив ноги-опоры, наблюдательные вышки сверкали огнями прожекторов, словно головы на длинных шеях. Вода вокруг нее была подернута маслянистой пленкой.

Лодки покачивались на вялой зыби, в каждой - кэлпи, у каждого волосы подхвачены боевым узлом, у каждого за спиной копье, у каждого - взведенный самострел, и наконечники стрел вымазаны ядом ремнезубки.

– Но здесь же люди! - сказал Фома.

– Конечно, здесь люди! Здесь работают взрослые мужчины, и они вооружены железными штуками. А их охраняет много мужчин, которые не работают, но тоже вооружены разными штуками. И они все время ждут нападения. Это честно?

– Не знаю, - сказал Фома.

– Три гнезда пошло с нами, а значит, силы равны. Как ты думаешь, сколько на платформе всего белоруких?

– Не знаю, - тупо повторил Фома.

Он ощупал свое тело. Тело было взрослым и чужим. «Один раз оно послушалось меня, - подумал он, - когда я попытался бежать и сбросил Элату в воду».

– Я знаю, - повторил Элата, - силы равны.

– Это, по-твоему, и есть геройство - напасть исподтишка?

«Я блефую, - думал Фома, - на Территориях наверняка военное положение после вчерашнего налета кэлпи. Вчерашнего? Позавчерашнего?» Он попытался определиться во времени, но не смог.

– Мы не нападем исподтишка. Пой! - Элата обернулся к Фоме. Фома помотал головой. Горло пересохло, он с трудом выталкивал слова.

– Пой!

– Кэлпи! - закричал Фома что есть мочи. - Кэлпи нападают! У них самострелы! И копья! Они никого не жалеют!

– Неплохо, - сказал Элата. - Но я ждал большего.

С вышки ударил пулемет. Пули прошили воду, выбивая фонтанчики брызг.

Кэлпи завопили и ударили шестами по пузырям рыбы-пластуна. Плавающие в них моллюски-крылатки в испуге выбросили облако светящихся чернил.

– Нас видно, - сказал Элата. - Мы воюем честно. Пой!

Их с Элатой лодка, однако, осталась в темноте. Кэлпи берегли своего барда.

Фома глубоко вздохнул, но воздух пах гарью и нефтью, выедая изнутри грудную клетку.

– Кэлпи напали на нефтяную вышку, - завел Фома, - вонючие кэлпи…

«Похоже, - подумал он, - и это не то, что нужно».

Он слышал, как пули с глухим чавкающим звуком входят в обшивку лодок и живую плоть.

Но кэлпи, словно пули не могли причинить им вреда, скользили по воде, пробирались под брюхо платформы, обмотав руки и ноги рыбьей кожей, карабкались по опорам, взбирались на ограждения, по которым сейчас был пропущен ток.

Прожектор-глаз лопнул, в воду посыпались осколки.

– Пой! - крикнул Элата.

– О чем? - вытолкнул он пересохшим горлом.

– Ты бард. Не спрашивай. Пой.

На вышке отчаянно завыла сирена.

Где-то далеко отозвалась другая, ночной воздух был прошит частыми стежками их воя. Фоме хотелось заткнуть уши, в глазах стояла сплошная рябь, мешанина огня и мрака, кэлпи со страшными черными лицами выныривали из тьмы, их было много, очень много. Фома ловил ртом, ржавый воздух, шевелил распухшим языком…

– Кэлпи, - закричал он. - Спасайтесь! Кэлпи идут… - и закашлялся.

– Выпей, - Элата поднес к его губам деревянную баклажку.

Фома глотнул. Жидкость показалась горьковатой и сладкой одновременно, язык и губы сразу онемели, в ушах зазвенело, точно в голове бил медный колокол… Он помотал головой, и размазанные полосы огней повисли в воздухе. На всякий случай он еще раз качнул головой, осторожно, словно та была из стекла. Огни, казалось, обрели свой собственный голос: прожектора отдавались у него в голове медным гонгом, и стеклянным звоном вторили им потайные фонари кэлпи. А вот звуки окрасились в разные цвета: автоматные очереди прошивали воздух огненным пунктиром, а крики кэлпи были красными и горячими. В голове Фомы царила мешанина звука и цвета, горячий воздух рвался из его груди, и он запел:

«Я пою честно, - подумал он, - я пою не для кэлпи, это для всех…»

Где-то далеко надрывалась сирена.

Там, в ночи, по темному гладкому полю к припавшим к земле вертолетам бежали крохотные люди, и его отец, постаревший и похудевший, торопливо натягивал куртку. Он видел все это: мать в дверях дома, тревожно сжимающую руки, и Доску в одинокой постели, и Хромоножку, ощупью пытающегося нашарить прислоненный к кровати протез, и где-то далеко в такт ударам сердца вопили кэлпи. Платформа вдруг распустилась как огненный цветок, белый в своей невыносимой жаре, и эта белизна отозвалась в голове Фомы невыносимым медным звоном. Колючие огни дробились и плавились, стекая вниз вместе со слезами. И все стихло.

Мир медленно вращался вокруг него, наполненный чужими тенями и голосами.

Он поднял голову: от платформы остались только ноги-опоры, жалко торчащие из воды, вокруг плавали бурые покореженные обломки, а рядом на волнах, подернутых радужной пленкой, покачивался огромный плот из тростника, и на этом плоту рядами лежали люди, белые и неподвижные, точно прибитые морозом личинки мух, и несколько кэлпи, стоя на плоту, укладывали их бок о бок, ворочали, чтобы уложить поплотнее…

Фома перегнулся и дотронулся до ближайшего.

– Они совсем холодные! Мертвые! Элата покачал головой.

– Они живы. Мы держим слово. Они просто спят. Сородичи найдут их и разбудят.

В голосе его Фома уловил пурпурный оттенок неуверенности.

– Ты бард, - сказал Элата. - Ты и вправду бард. Если бы не ты, мы бы не смогли уничтожить нефтяную машину. Но ты пел, и мы старались.

Фома рыдал, отвернув лицо.

– Они мертвые, мертвые! - плакал Фома. - Ты обманул меня! Вы все меня обманули! Чертовы кэлпи!

Догорающие огни преломлялись в его полных слез глазах.

– Кэлпи? - переспросил Элата. - Ты выпил священный напиток. Ты пил молоко королевы. Ты бард, ты владеешь именами. Зови нас тем-именем, которое тебе доступно.

– Как? - устало спросил Фома.

Спящие-мертвые покачивались на волне, кэлпи перегнулся и оттолкнул шестом плот.

– Фоморами, - сказал Элата… …Голова кружилась, точь-в-точь как после того случая, когда он по ошибке хлебнул из стоящего на столе отцовского стакана. Трава качалась перед его лицом, и каждая травинка была словно глубоко прорезана в прозрачном воздухе.

Он видел все как будто через увеличительное стекло: песчинки, прилипшие к коже, лезвия травы, покачивающиеся на уровне глаз; на верхушке каждой травинки сидел, охватив ее скрюченными лапками, крохотный черный муравей.

– Личинка вертячки, - сказал неслышно подошедший Элата, и голос его вспыхнул в голове у Фомы россыпью алых искр. - Зараженный ею муравей больше не стремится укрыться на ночь в муравейнике, наоборот, ему хочется залезть как можно выше, он забирается на самый верх травинки и скрючивается там… от холода. Утром таких муравьев склевывают птицы. А дальше личинка вертячки продолжает развиваться у них в потрохах. Хитро устроено, верно, бард? Какая-то крохотная козявка может изменить поведение большого муравья… И он больше не бережет себя, не работает на пользу своим сородичам… он позабыл муравейник. Ради чего?