Александр Прозоров - Война магов

— Неправда, Андрей Васильевич! — вскинулась женщина. — Сына я родила, а опосля боярин меня замуж за Терентия Мошкарина выдал. Дабы малыш в сиротстве не оставался. И никого второго не рожала, бо старый уж Терентий и ничего ему не надобно. Токмо и хочет, чтобы в дряхлости было кому воды подать и глаза в смертный час закрыть.

— Вот оно как? — хмыкнул Зверев. — Интересная история.

— Нет, батюшке боярину Василию Ярославичу за все спасибо, не оставил, — промокнула уголки глаз гостья. — Терентий мужик зажиточный, промысел у него рыбный хороший, хозяйство. Сытно живем. Опять же боярин надел земельный еще добавил, от оброка освободил, торг самим вести дозволил. Грех жаловаться. Скотины завели втрое, благо выпас есть, поле. К нам ляхов трое прибились, что от призыва Сигизмундова бегают. Приютили, по хозяйству помогают. Ныне же в Москву на торг рискнула отправиться. Сказывали, платят тут зело больше. Так-то оно так, да токмо не попасть сюда в ряды. Либо мзду давай, кою никаким товаром не оправдать, либо здешним купцам все отдавай в полцены. Хуже, нежели в Луках Великих, выходит. Однако же слух был, что князь Сакульский припасы съестные у именитых купцов целыми ладьями покупает. Вот и понадеялась… Однако же отчего у тебя волосы отпущены, княже? По ком траур носишь?

— Сын у меня умер, — кратко признался Андрей.

— Сыночек? — охнула Варя. — Малой? Бедный, бедный ты мой, соколик.

Они поднялась и крепко обняла князя, прижавшись щекой к его груди. Вскинула голову, собираясь сказать что-то еще, но Андрей наклонился, и получилось так, что губы их слились, крепко-накрепко, не разорвать, словно только и ждали этого момента. Молодой человек обхватил гостью, даже приподнял, но чуть оступился, споткнувшись о ножку стула, сделал шаг назад и опрокинулся. Варя дернулась в объятиях, пискнула — и они вместе глубоко утонули в застеленной тонкой овчиной перине.

— Господи, — сглотнув, прижала ладонь к груди женщина. — У меня чуть сердце не выпрыгнуло. Окно же открыто!

— Неужели ты думаешь, что я способен выронить тебя со второго этажа? — укоризненно покачал головой Зверев, любуясь оказавшимся совсем рядом, уже забытым лицом. — Как же я тебя не узнал?

— Была-то дитем совсем, а ныне молодуха. — Варя заворочалась, дернула ногами, оказавшимися на краю постели заметно выше головы.

— Лежи, дай на тебя посмотреть. Чтобы в следующий раз узнать смог.

— Смущаешь, боярин.

У женщины зарумянились щеки. Андрей усмехнулся и ее в эти щеки поцеловал. Потом в носик, в глаза, в губы. Варя закрыла глаза, пробормотала:

— Нехорошо это, Андрей Васильевич, не по-христиански.

— Сейчас, поправим.

Он качнулся к ее ногам, одну за другой сдернул кожаные черевички, швырнул в угол, вернулся обратно, зацепив подол сарафана. Поясок был повязан под самой грудью, и одно движение обнажило Варю почти полностью.

— Что же ты делаешь, боярин…

Она закрыла глаза тыльной стороной ладони, а Андрей целовал ее живот, бедра, согревал дыханием солнечное сплетение. Спохватившись, он вскочил, захлопнул дверь, толкнул задвижку, вернулся назад к постели, на ходу стаскивая рубашку, развязывая пояс штанов, и уже через мгновение смог прижаться к телу Вареньки горячей обнаженной кожей. Женщина опять охнула:

— Господь всемогущий, дай мне силы! — И запустила пальцы в его волосы. — Господи, это не сон…

— Как давно я тебя не видел…

Их тела соединились так же жадно и решительно, как минутой назад слились губы. Сейчас Андрей не думал о нежности. Им овладели голод, нетерпение, страсть, ненасытность, он рвался во врата наслаждения, словно на штурм вражеского бастиона — и очень скоро все это оборвалось сладкой победой, отнявшей все силы и желания. Рядом лежала Варя — неподвижная, едва дышащая, мягкая, как капля горячего воска.

Зверев приподнялся на локте, развязал поясок у нее под грудью, приподнял, вытащил из-под тела сарафан вместе с рубашкой, откинул на сундук.

— Что ты делаешь, боярин? — не сопротивляясь спросила женщина.

— Ты даже не представляешь, как я по тебе соскучился, — покачал он головой. — Даже не представляешь.

— Ты мне каждую ночь снишься, — ответила Варя и протянула к нему руки.

На этот раз Андрей был очень ласков и нетороплив. Коснувшись губами каждой клеточки ее тела, он запомнил бархатистость ее животика, солоноватость глаз, холод ее пяток и жала острых сосков. Он проник в нее осторожно, как крадущийся во тьме воришка, он баюкал ее, как ребенка, он проникался ею, как молитвой, — и растаял в страсти, точно в светлом божественном огне, чтобы закончить путь в бездне наслаждения.

— Спасибо тебе, сокол мой, любый мой, желанный, — скользнули ее пальчики у князя по затылку. — Как мне не хватало тебя все это время. Твоих взглядов, твоего голоса, твоих прикосновений. Как больно, что меня прогнали, и как сладко, что ты все же был в моей жизни. Моя сказка… Пусти, радость моя. Мне надобно отъезжать.

— Куда, зачем? — не понял Андрей.

— Так товар же, люди, лошади.

— Я все помню, — положил он палец ей на губы. — Пять возков всяческой жратвы.

Он поднялся, выглянул в окно, во всю глотку закричал:

— Еремей, где ты ходишь?! Отчего не вижу?!

— Здесь я, княже, — выскочил ярыга из-под крыши крыльца.

— Покажи извозчикам, где наш погреб, и пусть телеги разгружают. Посмотри, что там есть. Как закончат — покорми, пива налей, в людской уложи. Сам можешь пить, сколько влезет. Сегодня больше не понадобишься.

— Укладывать-то зачем? — не поняла Варя.

— Потому что ты остаешься здесь. — Князь накрыл обнаженное тело краем овчины и впился губами во влажные, чуть распухшие губы.

Про ужин они не вспомнили вовсе, завтрак князь приказал подать в светелку, попросту накрыв гостью одеялом. Ярыга, ставя на стол вино и блюдо с яблоками, сделал вид, что ничего не заметил. Чего-то более существенного молодым людям есть не хотелось. Они пили кислое немецкое вино, заедали его еще более кислыми дольками, макая их в тягучий ароматный мед — но слаще меда все равно были поцелуи, ласки и объятия. Они не могли думать больше ни о чем, кроме друг друга. Время остановилось, окружающий мир оказался не нужен. Они были вместе. Все остальное на фоне этого стало такой мелкой и ненужной суетой…

Андрей даже не понял, что случилось, когда однажды он проснулся один. В первый миг показалось — мерещится. Отлучилась куда-то Варенька и сейчас вернется обратно. Потом он заметил, что одежда ее на сундуке пропала, вскочил, остановился перед столом, на котором угольком было начертано:

«Прости, любый. Боялась, коли проснешься, уйти не смогу. Но боле никак. Хозяйство на мне. Прости. Как батюшку навестишь, я рядом. Прости».

Судя по черной полосе, она хотела написать что-то еще — но передумала, стерла.