Вадим Кондратьев - Извек

— Есть маленько. — негромко отозвался Извек.

— Ну-у — обиженно развёл руками Мокша. — Не соврамши истории не рассказать! А так, хоть складно вышло, Ящер задери-прожуй-выплюнь…

Разговор быстро перетёк в другое русло и, через пару кружек, рассыпался на отдельные ручейки. Перемывали кости боярам и челяди. Гадали, что за дело замыслил князь, окружив себя послами-советниками. Обсуждали слухи об анчутке, что давеча до полусмерти напугал хмельных косарей, и коего надо было непременно словить, пока не расплодился с мавками. Однако, едва загорланил вечерний кочет, все засобирались.

Извек вопросительно посмотрел на друзей. Мокша с готовностью поднялся, подёргал за рукав клюющего носом Эрзю.

— Всё, на сей день хватит!. Завтра, с самого ранья, велено быть на дворе. Снова будут про кресты талдычить.

— И жить поучать, — добавил Эрзя угрюмо. — Чтоб исполняли и были готовыми.

Сотник собрался услышать, к чему надо быть готовым, но друзья умолкли до самого дома. Лишь завалившись на лежанку, Эрзя, засыпая, неохотно обронил:

— Впрочем, сам завтра узнаешь, на что Покон менять будем…

Извек приподнялся на медвежьей шкуре, но Эрзя уже размеренно сопел. Через пару мгновений к сопению присоединился вдохновенный храп Мокши.

— Ну вот и поговорили. — вздохнул Извек, опуская голову.

Сон не шёл. Непонятные слова друзей беспокойно копошились в голове, вызывая странное, гадостное чувство.

Остатки ночи прошли в беспокойном забытьи, когда всеми силами стараешься заснуть и только проснувшись, понимаешь, что всё-таки спал. Слышалось беззлобное ворчание Мокши. Великан сидел за столом, подперев рукой взлохмаченную голову. Эрзя достал полдюжины яиц и, под мутным взглядом ворчуна, копошился в поисках соли. Наконец соль отыскалась, и по столу громыхнули пузатые глиняные плошки. Длань Мокши описала над столом задумчивый круг и остановилась на кувшине. Троекратно булькнуло. Эрзя сыпанул на стол горсть сухарей и, осторожно примерившись, пристукнул скорлупу. Отковыряв на вершинке яйца маленькую прорубь, присыпал солью и, закинув в рот сухарик, высосал содержимое. Долго с удовольствием жевал и, лишь проглотив, так же аккуратно взялся за пиво. Пил медленно, косясь то на сонного Извека, то на Мокшу, тянущего уже вторую кружку…

Надрыв соседского петуха в мгновение ока снял всех с места и вынес на двор. К княжьему детинцу почти бежали, застёгивая на ходу перевязи, одёргивая рубахи и отдирая со штанов репей. Заметив толпящихся у ворот ратников, сбавили ход, вроде успели. Вливаясь в толпу, услыхали, как гуднул голос воеводы. На пятнадцатый удар сердца ровные ряды подчеркнули раздолье княжьего двора. Каждый замер, ровный как рубиль — грудь бочонком, лицо камнем.

Воевода направился вдоль строя. Двигаясь от ворот к детинцу, поглядывал в лица десятников, читал по глазам, словно по берестяным грамотам: кто с вечера перебрал, кто только по утру закончил, а кто уже успел подмолодиться кружкой-другой. Однако, видел, что все харахорятся, напускают на рожи ярости, будто готовы в одиночку взять и Царьград, и свинарник деда Пильгуя. Хотя любая собака знает, что Царьград взять легче.

Завидуя успевшим опохмелиться, воевода закончил осмотр и, крякнув, остановился у крыльца. Дверь распахнулась, по ступенькам сбежал гридень, что-то быстро шепнул и помчался к конюшне. Воевода же встрющил брови углом, свирепо зыркнул на дружину и зычно с оттягом рявкнул:

— Сра-авняйсь! Соколом смотреть! Пятый десяток, п-тичье вымя, скрыть Мокшу! Больно рожа красна!

Мокша быстро притопился в строю, на его месте зажелтели усы Эрзи, и ряды вновь замерли в ожидании князя. Потекли долгие мгновения, в течение которых воевода три раза чесал в репе, четыре раза вытягивался гусаком и два раза оглядывался на двери. Заметив дремлющего Эрзю, лязгнул мечём в ножнах.

— И не спать… п-птичье вымя! Внимать княжьим гостям, как батьке с мамкой! Гости — люди убогие, чуть что забижаются! От сей обиды несварение могёт с ними приключиться. Что ж мне их, на себе с княжьего пира к отхожему месту носить?

Эрзя с неохотой приоткрыл глаза, отрицательно помотал головой. На крыльце тем временем загрохотали сапоги. На свету показались четыре широкие морды княжьих гридней и две хитрые хари, приставленные к заморскому послу. Ощупав двор глазами, рослые парни расступились, оставляя проход Владимиру. Князь выдвинулся на крыльцо, повёл плечами. Дружина грянула приветствие и он, улыбнувшись, поднял руку. В полной тишине зазвучал жёсткий, дребезжащий металлом, голос:

— Пришла пора новых времён! А в новых временах со старым поконом пребывать неспособно. Будем жить по-новому. Гожее, веселее, краше!

Владимир помолчал, видя недоумение тех, кто ещё не успел нацепить на шею кресты. Продолжил громче:

— Отныне нам ровнять правду и кривду! А надо будет — и реки вспять повернём! Но это будет позже! Много позже! А пока что всем надлежит знать истины нового покона. Внимайте!

Князь обернулся к дверям, приглашающе повёл рукой. Из мрака детинца выступил Сарвет в черной мешковатой хламиде. Грудь украшена широкой цепью с крупным крестом. Ноги в странных, для посла, крепких сапогах воина. Лицо исполнено успокоением и миром, однако холодные глаза напрочь ломают напускное благообразие.

Сотворив в воздухе чудаковатые знаки, Сарвет смиренно сложил руки внизу живота и заговорил. После каждых пяти-шести фраз, подручные, как по команде, повторяли знаки, прикладывая пальцы то ко лбу, то к животу, то к плечам.

С крыльца лились непонятные речи о сыне бога, самого могучего из всех и единственного. Про то, как в далёких краях, толпа простолюдинов распяла этого сына на кресте, а он потом воскрес. Дружинники тайком переглядывались, пожимали плечами, зевали. Эрзя, услыхав про божьего сына, едва заметно двинул усом и вполголоса, дабы слышали только рядом, обронил:

— Видать и правда силён бог, коли собственного сына при нём тиранили, а он и ухом не повёл.

По бокам захмыкали, но Эрзя цыкнул и скроил физиономию внимательного отрока. Сарвет меж тем перешёл к святым заповедям. Громко нараспев произносил каждую, непонятно объяснял великий смысл, и после объяснения ещё раз повторял. Эрзя прилежно слушал, кивал, а когда отзвучала последняя, вновь тихо пробормотал:

— От те раз, а мы оказца и не ведали, что такое хорошо и что такое плохо. И как же наши прадеды испокон веков жили без ентих мудростей? И чё-то я, промеж всего, про предательство не слыхал. Видать не грех. А, други?

Мокша из заднего ряда кашлянул и, понизив голос, пробубнил.

— Им без предательства никак не можно. Продают чё хошь и кому хошь, токмо цену подходящую дай. Продавать и предавать у них в почёте. Вон Чернях, всех продал, теперь в прибылях при самом Сарвете пресмыкается, и гоже ему…