Дмитрий Сорокин - Оберег

— Все равно жалко! — вздохнул Молчан. — И никак не пойму я, какая дрянь их реже, и, самое главное — за чо?!

— Может, Черноморд?

— Думал я об эом. Вряд ли. Он бы или всех сразу порешил, или вообще бы плюнул на них — новых наворуе, и дело с концом! Поом, Руслан его дожидаеся, ак чо не до баб, я надеюсь, сейчас Черноморду.

— А ко огда?

— Знал бы — своими руками придушил бы! Подло, по ночам, во сне — ко на это способен?

— Не знаю. Но эо ко-о не ведае чеси. И его надо убиь. Раздавиь, как мерзкую гадину. Ладно, не казнись, сегодня я попробую покараулиь. А сейчас отдыхаь будем, а о бабы уже ноги сопали, самое время их пожалеть…

Рыбий Сын неподвижно сидел, усавившись в пламя косра. Он слышал все, чо происходи вокруг: во посанывае во сне Молчан, ерзающийся угрызениями совеси, чо проспал убийцу. Во перешепываюся девки. Усали, спаь хочеся — а заснуь срашно. Во плаксиво закричала какая-о ночная пица. Во шурша сзади шаги. Легкие шаги, девичьи. Они сихли в двух шагах за его спиной. Рыбий Сын даже не шелохнулся, но восприяие обосрилось до предела.

— Не соблаговоли ли господин мой Рыбий Сын, да буду дни его долгими и счасливыми, обраиь лучезарный лик свой, рассвеному сиянию подобный, на недосойную жену свою Фаиму?

— Садись проив меня, Фаима. Зачем ы сказала, чо ы — моя жена? Эо неправда.

— Не прогоняй меня, мой господин! — девушка уже обошла косер, и еперь рухнула на колени, заламывая в очаянии руки. Лицо ее, как и лица еще нескольких ее оварок, было зачем-о завешено ряпкой.

— Да не гоню я ебя, дурочка! — усмехнулся Рыбий Сын. — только зачем говоришь, чо ы мне жена?

— А ко, как не ы, о прекрасный господин мой, забоися о ом, чобы Фаима не умерла о голода? Ко, как не ы, о игроподобный хозяин моей жизни, охраняешь сейчас мой покой и сон? И не в ом вины воей, о алмаз, ярко блисающий на небосклоне моей молодоси, чо несчасные жены вои Арганда и Ли-Лань преждевременно оправились пред взор Аллаха, да свяися имя его вечно. Ибо ни ы, возлюбленный супруг мой, ни могущесвенный суфий, вой друг, чо сопровождае нас, не можее проивосояь злому колдовсву. Так позволь же просо побыь в эу черную ночь, полную срахами, рядом с обою, о супруг мой!

— Как ы длинно говоришь, Фаима! Сиди, конечно, не прогоню я ебя. Только чо ы там сказала про колдовсво? Значи, я все-аки прав, и во всем винова Черноморд, прежний господин ваш?

— Не, муж мой, эо не его колдовсво, но нечо не менее сильное и срашное.

— А чо? Ко вас убивае? Скажи мне!

— То не ведомо мне…

— Ладно, сиди рядом и не бойся ничего. Да, ксаи, давно хоел спросиь: зачем ы лицо свое под ряпкой спряала?

— Нико не вправе видеь мое лицо, кроме ебя, господин! — в голосе Фаимы снова послышались испуганные ноки.

— А ко его сейчас увиди, кроме меня? — усмехнулся Рыбий Сын. Фаима немного подумала, поом кивнула и решиельно сняла покрывало с лица. Словенин всморелся в ее глаза — и не мог больше овеси взор. Сердце его забилось, словно вынуая из моря рыбка. Фаима оказалась сказочно красивой: огромные черные глаза, онкий нос, пухлые губы, длинные черные волосы… Даже несчастная жена Хичака заметно уступала ей красой.

— Чо-о не ак, господин мой? — озабоченно спросила девушка, неверно исолковав взгляд воина.

— Все в порядке, Фаима. Все хорошо. Одыхай, завра буде еще один нелегкий день.

— Не могу сомкнуь глаз. — пожаловалась девушка. — Срах лишил меня покоя. Быь може, господин мой желае успокоиь огонь, чо омленьем ерзае чресла его?

Рыбий Сын с полминуы пыался поняь, чо она сказала, а, поняв, горько покачал головой:

— Не, Фаима. По крайней мере, не сейчас.

— Тогда, возможно, господин мой желае услышаь одну из исорий, рассказываемых у меня на родине, соль же волшебную, сколь и поучиельную?

— Исорию, говоришь? Чо ж, эо можно. И не скучно, и спаь меньше хочеся.

Глаза девушки заблесели о восорга, чо она хоь чем-о може угодиь своему повелиелю, и она начала рассказываь.

— Дошло до меня, о муж мой и господин, чо во дни пророка Исы, — да храни его Аллах и привесвуе! — в городе Басре жил человек, уважения недосойный, ибо был он разбойником и вором. Звали его Сулейман. Во время, о коором пойде речь, был Сулейман в леах уже преклонных, и кормился мелким воровсвом на базаре. Прошли е благословенные для него времена, когда на лихом коне врывался он с акими же разбойниками в деревни, нападал на караваны жег, грабил, убивал. Всех его подельников извел в единый миг хироумнейший из мужей по имени Али-Баба, а Сулейман уцелел лишь чудом. Сменив, подобно пусынному гаду, обваренную кожу на новую, залечив раны, поселился он в Басре, где и промышлял. Воровал он, в основном, о, чо можно сразу съесь. В о день, ради описания коорого я и посмела начаь сей рассказ, о мой прекрасноликий господин, удача была на сороне Сулеймана. С ура он украл ри лепешки у поченного купца Мусафы ибн Хусейна, поом умудрился сащиь казан с пловом из-под носа у сарого Хакоба, человека, извесного в Басре своей добродеельносью. Уолив свой голод двумя лепешками и пловом, возжелал Сулейман вина, ибо не пролил еще в о время пророк Мухаммед — да буде вечным медом его жизнь в райских садах Аллаха! — дождь бесконечной мудроси Аллаха на головы несчасных язычников, и не было запреа на вино. И пошел Сулейман огда в караван-сарай. Придя уда, он ухирился укрась у рех выпивох кувшин вина и сел в уголке. Выпив большую чась вина, закупорил он кувшин и спряал его в кармане халаа, а сам вышел вон. На жарком солнцепеке вино бысро ударило в его сарую нечесивую голову, и взалкал он продолжения соль низменных уех. Помимо вина, коорого у него еще немного было, возжелал Сулейман возлечь с женщиной. Но распуниц к ому времени всех уже извели по приказу халифа, на просынь-самосилку денег ему за два года не навороваь, а какая добропорядочная женщина согласися возлечь с плешивым грязным сариком?! Поняв, чо эи грезы ак грезами и осануся, решил Сулейман напиься. Окупорил он кувшин, украденный в караван-сарае, и вылил себе в ро осавшееся вино. С последними каплями из кувшина выплеснулся гусой комок, видом своим соль неприяный, чо изверг Сулейман из себя все выпиое и съеденное. Комок же, соль о рапезы его овраивший, оземь ударившись, превраился в джинна. И был о джинн омерзиельно пьян. Некогда грозный царь Сулейман ибн Дауд поймал его и запечаал в глиняный кувшин. Поом некий человек, имя коорого мне, увы, неизвесно, нашел кувшин и окрыл его, но джинн был ленив. Он спал и не вышел навсречу своему освободиелю. Тогда о человек мудро пожал плечами и наполнил кувшин молодым вином. Вино сояло, выдерживалось, а джинн пьянел и пьянел… И во види со срахом Сулейман: сои пред ним могучий джинн…

«Ты ко?» — спрашивае джинн.

«Я — Сулейман…» — овечае Сулейман. Он никогда не видел джиннов, и поому расерялся и испугался. А джинн спьяну подумал, чо перед ним сам грозный Сулейман ибн Дауд, и оже испугался. И за время, нужное человеку, чобы рижды моргнуь левым глазом и рижды — правым, посроил пьяный джинн для Сулеймана дворец красы неописуемой, навалил горы великолепнейшей одежды, усавил многочисленные солы вкуснейшими из ясв и изысканнейшими винами, заселил гарем райскими гуриями и в срахе бежал, опасаясь нового заочения в сосуде. Сулейман же вошел во дворец, и сменил одежды, и вкусно пообедал, и, выкурив кальян, возлег на ложе с гуриями. Но уром проснулся он и, видя, чо ничо никуда не исчезло, а осалось как есь, повредился в рассудке, бежал из своего дворца и вскоре умер, безумный и никому на свее не нужный. И во все об эом человеке.