Генри Олди - Бледность не порок, маэстро!

– Павор, твоя работа? – спросила статуя, обращаясь не к Ахиллу, а куда-то себе за спину.

«Павор…» – и глухое, безумное, окончательно рехнувшееся эхо откликнулось изо всех углов шипением гадюки:

– Ужас-с-с-с…

Вслушиваясь в затихающие отголоски, Квиринус удовлетворенно качнул головой:

– Значит, не твоя. Уже легче. Выходит, ты, Паллор?

Молодой человек почувствовал, как бледнеет при одном упоминании этого имени: «Паллор». Знакомые ощущения навалились отовсюду, парализуя волю. За спиной статуи молодому человеку почудилась тень юноши, – вооруженного секирой, с лицом уличного паяца, сплошь измазанным свинцом белил.

– Палло-о-о-р? – эхо попробовало незнакомое имя на вкус и решительно возразило, прячась под алтарь от юноши с белым лицом. – Бледнос-с-с-сть…

– Хватит!

Квиринус слегка повысил голос, но этого оказалось достаточно, чтобы и чудной юноша, и сумасшедшее эхо сгинули без следа.

– Да, ты не трус. Это называется совсем иначе. Мой сын Паллор Бледный хорошо знает таких, как ты. Скажи, в словесном споре и в бою – одинаково ли ты уступаешь? Есть разница, или ее нет?

И вдруг, яростно качнувшись вперед, вперив в молодого человека глаза, которых у Квиринуса не было:

– Быстро! Не думай, не размышляй! Не сопротивляйся! Отвечай: да или нет?!

Жаркая волна захлестнула Ахилла. Но сейчас, во сне, слыша крик статуи, ему было легче удерживаться от подчинения. Он молчал, сцепив зубы, и, когда уже молчать стало невмоготу, Квиринус расхохотался. Если тьма может излучать удовольствие, то мрак, служивший хозяину пещеры лицом, был доволен:

– Да, я вижу. Так тебе легче. Так ты в силах держаться. Пусть недолго, но можешь. Накинься я на тебя с оружием, ты бы наверняка проснулся. Сбежал в явь. Хорошо, я попробую расплатиться за хлеб и вино. Но помни: твои предки, встречаясь с подобными мне, поступали мудро – падая на колени и закрывая голову краем плаща. Ибо тяжек для человека дар Квиринуса-Копьеносца, тяжек и удивителен. Готов ли ты? Если да, приблизься и надень мой шлем…

…Проснувшись на рассвете и собираясь в дорогу, Ахилл Морацци долго стоял перед статуей. Лучи солнца тайком заглядывали в пещеру: остатки колоннады, торс мраморного истукана, зачерствелая краюха на алтаре.

Вспомнить, чем кончился сон, молодой человек так и не смог.

Поутру скалы выглядели гораздо приветливей. Улыбались прожилками слюды, сгибались в поклонах, а вскоре совсем закончились. Курьез Фортуны: Ахилла угораздило проехать через единственный горный отрог, имевшийся в окрестностях. Осыпи щебня сменились равниной, по бокам зашумели лимонные рощи, перемежаемые дубравами, – изящные дамы под опекой мрачных телохранителей; солнце прыгнуло на круп лошади, ухватившись за плечи всадника, и принялось шутить с тенью. Сплющит, вытянет: жирный кентавр, тощая химера… Но самому Морацци было не до шуток. Он понимал, что взял круто к югу, и о Виченце можно забыть. Выехать к реке Адидже? – и подниматься по берегу на север, против течения, пока не достигнешь Вероны… Молодого человека одолевали сомнения. А когда дорога насмешливо раздвоилась, сомнения превратились в рой жалящих ос.

Однако Ахиллу повезло: на развилке ему явилось чудо. Как и полагается, чудом в сей идиллической пустыне оказалась босоногая девица. На плече, вместо аллегории в виде кувшина или ветви оливы, она несла деревянные вилы. Тоже, в сущности, аллегория, если уметь понимать.

– Доброе утро, прекрасная синьорина! Не подскажете, куда ведет эта дорога?

Знай Ахилл девичьи причуды хотя бы в половину от своего знания всяких ужасных «дритто фенденте» и «дритто тондо», он бы не ограничился кратким комплиментом, сразу переходя к сути вопроса. Конечно, расскажи такому, куда да откуда, – он и уедет. Одна радость: в спину посмотреть. И вообще: какая порядочная селянка, чудо, аллегория и подарок Господа в одном лице, сразу дает просимое?

Девица подбоченилась, стрельнув глазками:

– А зачем грозному синьору это знать? Грозный синьор – грабитель? Хочет отобрать последнее у мирных чигиттинцев? А если я не скажу, куда ведет эта дорога? Что тогда будет делать грозный синьор?!

Ахилл растерялся. Язык окаменел, прилип к гортани; румянец сбежал со щек. Удивленья не было: это случалось с ним часто, в самых обыденных ситуациях, стоило лишь наткнуться на сопротивление другого человека, – пусть шуточное, наигранное, как сейчас.

– Ну-ну, дружок! Полно бледнеть: это всего лишь слова…

Ахилл замотал головой, будто спасаясь от слепня. Голос лез в уши отовсюду: глухой, участливый и в то же время равнодушный, будто у говорившего давным-давно вместо рта был кривой разлом, поросший бородой лишайника.

– …слова, и ничего более. А теперь давай вывернем наизнанку…

В следующий миг поле обзора резко сузилось. Ахиллу почудилось, что на голову упал старинный шлем, понуждая смотреть через диковинное забрало: девица, развилка, и больше ничего вокруг. Вместе со странной узостью взгляда откуда-то явилось спокойствие. Жаркая волна, накатившись, разбилась о шлем, осталась вне его, медля обжечь. И румянец, вроде бы, вернулся, – только не видно его, румянца, под бронзовыми нащечниками…

Синьорина считает его разбойником? Отлично!

Ахилл расправил плечи, демонстративно выхватил из-за пояса дагу и крутнул ее в пальцах, да так, что сверкнувшее на клинке солнце расплескалось целым веером зайчиков.

Девица язвительно присвистнула.

Шагнула вперед:

– Ха! – и дага проворно улетела в траву, выбитая точным ударом вил. Морацци-старший в «Искусстве оружия» классифицировал бы его, как «фалсо манко ин-секст», отметив незаурядное проворство и верность руки.

Ну знаете! Если каждая прохожая будет так насмехаться над сыном покойного маэстро!.. Впрочем, чудное забрало, сужая обзор, взамен сосредотачивало внимание Ахилла на главном, понуждая действовать вместо пустых сетований. Уворачиваясь от контр-выпада бойкой синьорины, направленного точно в селезенку, Ахилл слетел с коня, рванулся вплотную, чудом спасся от тычка в колено… Секунд пять грозный синьор и поселянка боролись за обладание вилами. В конце концов правда восторжествовала: синьор остался с вилами, дважды получив в ухо маленьким, но жестким кулачком. Не шпагой же ее рубить, дикую кошку! Заплетя держаком вил ноги этой скандальной, невоспитанной, полной дурных манер девицы, Ахилл нарвался на ответную подсечку. Поскользнулся на росной траве: шлем-невидимка лишил равновесия, повел…

Упали оба.

– …Ох!.. Еще! еще!..

Что тут скажешь? Раз еще, значит, надо еще.

– Неплохо, сынок… только это уже не по моей части…

Часа через полтора Ахилл, мокрый и измученный, занялся самоедством. С чего это ему вздумалось выкобениваться, дагой на девицу махать? Впрочем, какая она теперь девица!.. – да и раньше-то не очень. Тоже хороша: ее с вилами хоть в гвардию зачисляй! И главное: падали на траву одетые, а оказались в кустах и голышом…