Джон Уитборн - Рим, папы и призраки

Затем весь долгий день адмирал был невольным свидетелем преследования Томаса Кромвеля по всей новой обители настоятельницы. Никто более не заходил в опустошенный сад, повинуясь резкому приказу Солово. Только Нума Дроз терпеливо обретался возле дверей, рассчитывая дождаться зова о помощи от своего работодателя. Тяжело и жутко тянулось время кровавой процедуры, однако, как выяснилось потом, лишь для отвода глаз…

Прежде чем стих звук многоголосого воя, настоятельница поторопилась исчезнуть. В нескольких ярдах вдруг открылось другое окно, и Солово увидел, как она несется по коридору — в совершенно неподобающей старой даме манере — и в конце его стоит Томас Кромвель.

Оба столкнулись в хаосе развевающегося черного повседневного платья монахини и нарядных одежд наемника. Белый как кость, но решительный Кромвель мастерски — снизу и внутрь — нанес смертельный удар под грудину. Не встречая сопротивления, нож двигался вверх, и вверх, за ним следовала вся рука Кромвеля. Без ущерба пронзив настоятельницу, он остолбенел. Тогда она расхохоталась и выколола ему правый глаз ногтем.

И снова видение померкло.

Так продолжалось все время. Еще несколько раз Кромвель пускался в драку, кинжал его безрезультатно пронзал призрак, сам же он претерпел не одно прискорбное ранение. Ну а потом — началось его бегство.

Личный рай — ад или чистилище — настоятельницы изобиловал неопределенными белыми ландшафтами. Адмирал Солово видел холмы и равнины, интерьеры комнат той же тусклой расцветки. Иногда покрытый алой кровью Кромвель искал убежище внутри здания и отдыхал, задыхаясь и припав к стене. Но вскоре срывался с места, подгоняемый пронзительным голосом настоятельницы.

В другие же моменты, казалось, по прошествии долгого времени, он улепетывал через предгорья или снежно-белые болота, спасаясь от преследующих, острых как бритва ногтей. Неземные вопли настоятельницы разносились над скучным пейзажем, вырывались из ворот, отдаваясь в ее прежнем саду. Их нес холодный ветер, теребивший серебряные волосы адмирала, прихватывавший и звуки печали, и запах отчаяния.

Во время одной из менее драматических интерлюдий Солово вспомнил, что рассказывал ему оттоманский башибузук (естественно, под пыткой). В раю, утверждал он, дозволено все запрещенное на земле: вино, мальчики, красноречивая картинка на стене. Вечное пьянство было наградой за прижизненное воздержание.

Для себя адмирал решил, что сохранит полный самоконтроль и за гробом (стоицизм — понятие абсолютное), но другие… Их эта идея могла привлекать. Так и настоятельница, прожившая в покое и мире три двадцатилетия и еще десять лет, могла наконец воспылать мщением. Конечно, ее-то хранилища подавленной агрессивности давно были переполнены. На деле Солово был чуточку разочарован, и его решение держаться поодаль от того мира только окрепло. Если все это она вытворяла, сорвавшись с поводка, какую же роль на самом деле играла добродетель в ее жизни? Воистину неприятная мысль.

Все — или же начальная стадия — завершилось ранним вечером по времени адмирала. Для бедолаги Кромвеля, должно быть, прошел не один день или даже неделя.

Заморгали, открываясь, неправильные порталы, и на покинутой городской площади, освещенной луной того мира, в котором оставался Солово, адмирал увидел, как Кромвеля загнали в угол… а потом отвел глаза, пока настоятельница сдирала кожу с вопящего солдата.

Завершив сие деяние, она завернулась в кровавую шкуру и устремилась к вечности, полной новых злобных проказ. Солово более не видел ее, разве что в снах.

Управлявшие представлением таинственные приливы сместились и затворили окна. Кромвель оказался низвергнутым на землю к ногам адмирала: обнаженный, но невредимый… и чудесным образом живой.

Менее благодарный, чем следовало бы, Кромвель, пошатываясь, поднялся на ноги и ощупал грудь и руки, явно опасаясь, что ему только кажется, что они на месте.

— Я снова целый! — выдохнул он.

— Почти, — мягко ответил Солово, — если забыть про скрещенные папские ключи, которые она вырезала на твоей заднице.

Кромвель едва не обернулся, однако к нему уже возвращались высшие чувства, подобные достоинству, и он сдержал себя.

— Я подозреваю, что это изображение может остаться, — заметил Солово, не понуждаемый к тому обстоятельствами.

Кромвель кивнул.

— Но я буду отмщен.

Солово улыбнулся.

— Каким образом? Настоятельница находится вне пределов твоей досягаемости.

Теперь уже улыбнулся Кромвель, являя большую холодность, чем когда-либо прежде. Раньше честолюбие его не имело цели, но сейчас оно обрело миссию, укрепившую и направившую его десницу до конца дней.

— Адмирал, она оставила здесь заложников, — сказал Кромвель, обнаженной рукой обводя все приорство, — все, что она любила: кирпичи и цемент, институции и культуру, весь образ жизни. Этими средствами я отомщу ей: удар за удар, рану за рану, и пусть она смотрит, не имея возможности помешать мне. Я честный человек, Солово, — в собственном понимании — и отплачу ей с процентами, попомните мои слова!

Так Солово и сделал, попутно отметив простоту и невинность цивилизации, более молодой, чем его собственная. Он твердо верил, что Кромвель исполнит обет. Еще адмирал полагал, что, хотя история уже отлита в металле, протестующие стоны тех, кого она раздавила, должны быть услышаны.

Вслух же Солово сказал:

— Но, учитывая грядущую жизнь и все ваши прегрешения, признайте, ведь настоятельница права ?

Кромвель поглядел на башню приорства, умственным взором окидывая бригады разрушителей и светских наследников.

— Права, — согласился он. — Но это лишь усугубляет дело. [72] известно, что Томас Кромвель молодым человеком служил наемником в Италии; однако истинное время, когда сформировались его убеждения, оставалось до сих пор неизвестным

— Он отнял у каждого из нас последнее утешение — сосиску! — Монашеская физиономия горела негодованием под лучами римского солнца. — Можете ли вы представить себе подобное!

Пробужденный отталкивающей картиной, рожденной таким заявлением, Солово заставил себя обратиться к слуху.

— Прошу прощения?

— С незапамятных времен, преосвященный адмирал, — проговорил монах жалостным голосом, — каждый брат ежедневно получает свиную сосиску с кровью. Мы, германцы, любим такие. Столь интимно потребляя сырые компоненты недавно существовавших тварей мы приближаемся к сотворенному Богом циклу существования. Но фон Стаупиц теперь лишил нас этого рациона!

— Сосиску нашу насущную даждь нам днесь? — ухмыльнулся Нума Дроз, громоздкий и нелепый в священническом облачении, словно лев в митре.