Марина Дяченко - Осот

– Торговец?

– Нотариус, немного архитектор. Оцениваю старые здания… Оценивал.

Дождь прекратился и снова пошел. По поверхности озерца расходились круги, пересекаясь, образовывая орнамент. Ни маг, ни я не сдвинулись с места. Лошади стояли под дождем, покорно опустив головы.

Дождь хлынул, как из ведра. Озерцо захлебнулось. Сток превратился в ручей, трещины переполнились. Размывая землю и глину, вода устремилась вниз, к дороге – грязный, пенистый поток.

Я сунул руку в карман куртки. Полпригоршни разных семян и еловая шишка. Я вывернул подкладку, вытряхивая семена, песчинки и давно засохшие крошки.

Оглядел каменистую пустыню вокруг. Островки жесткой травы… Колючие кусты…

– Что ты делаешь?!

Мне уже было все равно.

В рост. В жизнь. В смерть и снова в жизнь. В складках голой земли, в трещинах хранились семена и споры, занесенные ветром, невесть как сюда попавшие. Почка здесь была скудной, зато воды – сейчас – хватало.

Из разбухшей глины выстрелили первые ростки. Трава, вездесущий осот, еловые побеги. Акация. Подорожник. Рожь. Лезут и лезут, раздвигая глину, и вот в зеленых зарослях распускаются первые цветы – маки. Роняют листья, превращаясь в круглые коробочки, трескаются, вываливая новую порцию семян…

Я забыл о присутствии Аррфа.

Дождь бил по белым шапкам одуванчиков, но они все равно разлетались и проникали, шаг за шагом, все дальше и дальше, на соседние склоны. Увядали, возрождались, желтели, белели, разлетались и возрождались опять. Мелкие приземистые елочки водили корнями в поисках опоры. Рвалась к небу сосна, созревали шишки. Трава поднималась почти по колено, блеклая из-за недостатка солнца, но упругая и жесткая. Склоны вокруг то наливались алым цветом маков, то бледнели, покрываясь белыми одуванчиками, вспыхивали ярко-желтым, переходящим в красный, и снова зеленели. А потом вступили васильки, и будто в ответ им на посветлевшем небе вспыхнули ярко-синие, чистые прогалины…

Дождь прекратился. Вышло солнце. Я сидел в траве на берегу источника-озерца, а вокруг буйно, надрывно, с невозможной яркостью цвели холмы.

Елки сплелись корнями, преграждая путь оврагу.

И стояла тишина.

Кони, отойдя в сторонку, ели траву, глубоко погрузив морды в зеленое море. Аррф сидел ко мне спиной, сидел на земле, обеими руками вцепившись в листья подорожника.

– Извини, – сказал я. – Просто не удержался… напоследок.

Он не желал оборачиваться. Не хотел смотреть на меня.

– Поедем, – сказал я. – Ведь мы на пороге смерти, мясоед. И мы до сих пор не знаем, кто убил барона.

Маг молчал.

– Аррф?

Он помотал головой, не оборачиваясь.

Он молчал всю дорогу обратно. Мы ехали то шагом, ты рысью, меня мутило. Аррф молчал.

– Я говорил тебе – это не дар смерти. Это дар жизни…

Он молчал. У него подергивался уголок века.

Я думал о Крикуне… об Усаче, которого мы оставили на обочине. Которого, вольно или невольно, погубили. О веснаре, который стоял рядом с нами на тех холмах, но ни разу не убил ни одного врага. Как мы не заметили? Как мы с дедом могли не заметить, что он ничего не делает?!

Пусть мне, мальчишке, и не дано было этого понять. А дед? Впрочем, разве дед был убийцей со стажем? Мы стояли на холме, на нас шла армия, и мы думали только о том, чтобы остановить ее. Чтобы эти вооруженные люди никогда не добрались до Светлых Холмов. А Усач, выходит, тогда боялся убивать…

Боялся за свои корни?

Смотрел, как убивает семилетний мальчишка, и просто стоял рядом?

– Застава, – хрипло сказал Аррф.

– Что?

– Я вижу заставу. Мы почти приехали.

На въезде в поселок нас встретила черноволосая Роза. Рядом с ней, понурившись, втянув голову в плечи, стоял Кноф – тот самый подросток, что показал мне язык на станции «Светлые Холмы».

Я сошел – почти свалился – с седла. Никогда в жизни больше не буду офорлом… Впрочем, жизни моей осталось совсем чуть-чуть.

– Сын вернулся, – голос Розы позвякивал от напряжения. – И хочет сказать господину магу… Что ты хочешь сказать, Кноф?

– Я не убивал отца, – проговорил мальчишка голосом крупного хриплого петуха. – Я… уехал. Потом передумал. Спрыгнул с поезда за поворотом… И я видел, с кем он встречался в лесу.

– С кем? – наши с Аррфом голоса слились в один.

– С Горицветкой, – выдавил мальчишка. – Девка тут есть такая. Он ей ожерелье подарил!

Горицветке было семнадцать лет. Длинный патлатый Кноф влюбился в нее так сильно, что даже временами ненавидел.

Она над ним смеялась. Считала сопляком. Когда он однажды подстерег ее у колодца поздно вечером, в темноте, и предложил, может быть, слишком грубо, свою любовь – она ударила его коромыслом по уху. Разозлившись, он намотал ее косу на кулак, но девчонка стала кричать, и он ушел.

Он был барон по крови. Барон и наполовину йоллец, господин. Он готов был пойти к отцу и потребовать, чтобы эту дрянь отдали за него – прямо сейчас, насильно, пусть и без приданого. Ну и что, что Кнофу пятнадцать лет! Он еще в тринадцать стал мужчиной, и о его мужской силе шептались девки в поселке.

Он удержался и не пошел к отцу. И, как оказалось позже, правильно сделал. Потому что не успело его распухшее ухо вернуть нормальную форму, как у Горицветки обнаружилось на шее ожерелье из морских камушков.

Кноф видел раньше это ожерелье. В шкатулке у отца. Горицветка – Кноф видел ее на базаре – казалась веселой и довольной жизнью. Ревнивый бастард знал, что это означает.

Вечером того же дня барон, будучи в отличном расположении духа, призвал сыновей к себе и завел речь о поездке в Некрай, об учебе в университете, об образовании, достойном йолльца в этой стране. Глупому маленькому Рефу было, кажется, все равно, ехать или оставаться. Но Кноф увидел в намерении отца откровенное посягательство на свои права. Желая единолично насладиться девушкой-цветочком, старик отсылал молодого соперника подальше.

Никогда в жизни он так не дерзил отцу. Он знал, что рискует, но в тот момент ему было начхать. Он сказал, что никуда не поедет, останется в Фатинмере и возьмет за себя эту строптивую девку. Отца, кажется, его гнев насмешил – он не стал наказывать Кнофа, а преспокойно велел бастарду готовиться к отбытию в город. Вечером, когда слуги уснули в гамаках, Кноф сказал – по глупости, от отчаяния, – сказал маленькому Рефу, что ненавидит отца и убьет его рано или поздно.

А потом испугался собственных слов и удрал.

Он бродил в полях, не решаясь показаться на глаза матери. Потом принял решение и сел на поезд, идущий в Дельние Углы. Но у него не оказалось денег, поэтому капитан велел подобрать паруса, и кондуктор высадил – выбросил – мальчишку в песчаных дюнах за поворотом.