Ярослава Кузнецова - Что-то остается

Короче, я проснулся.

Голова немного гудела. Да уж, местная «арварановка» — это не мятное таолорское и не душистое кардамонное из Лимра. Ни тебе тройной очистки, ни приятного привкуса, к тому же еще и разбавляют ее, арварановку енту…

Перво-наперво я поднялся, сходил на улицу да натер снегом рожу. Крепко натер, от души. Тут-то и вспомнил, что вчера напортачил — весьма и весьма, как сказал бы Рейгелар. Посему, возвратившись в комнату (по пути споткнувшись черт знает обо что в сенях — надо бы разобраться, че ты тута вчера наворотил, приятель), — так вот в комнате я отыскал Альсаренины записи, благо искать недолго — на столе, вперемешку с объедками.

Первый листочек писан ее рукой целиком. Ну и почерк. Надо же, а рисует как… А вот со второго уже — плоды стараний седенького злющего каллиграфа. Вот черт возьми, ведь напился, как свинья, а ниче накалякано.

Н-да-а, дружище. Пить вредно. Пожалуй, похлеще было бы только — исповедаться красоточке Альсарене, как, того — марантине то есть. Хотя она ведь не марантина. Воспитанница. Ишь, посапывает на сундуке. Ладошку под щеку подсунула…

Ладно. Будем надеяться, что она тоже назюзюкалась и ничего не вспомнит. Интересно, голова у нее с перепою болеть будет, или как? А вот бумажонки-то убрать не помешает.

Свернул листочки в трубочку, первый оставил на столе, и — вышел во двор. По привычке прихватил из сеней пару полешек и колун. Колода для рубки дров у меня рядышком, так что ежели чего — натоптано тута, потому как — хожалое место.

Снежок ночью выпал. Чистенький. Я поставил одно полешко на колоду, другое — рядом. Потом шагнул к стене дома, провел рукой по пятому снизу бревну, вставил в щель нож и открыл крышку.

Тайник — моя гордость. Я его сам делал. Воспользовавшись одним из советов Рейгелара: «Хочешь что-нибудь спрятать — оставляй на виду».

Совсем-то на виду нельзя — хорош будет двуручник в хижине охотника. А вот в наружней стене дома… О таких тайниках мне никто не рассказывал. Значит, вряд ли кому придет в голову.

Как всегда, я застрял. Торчал перед тайником открытым, как пень, и все никак не мог оторваться — гладил мягкую шероховатость рукояти, промасленные тряпки, скрывавшие тусклый взблеск «черного зеркала»…

Зеркальце, Зеркальце. Красавец ты мой. Прости, что приходится так с тобой обращаться. Может, когда-нибудь… Провел рукой по толстенькому чехлу-тенгоннику. И вы простите, Цветы Смерти. Знаю, негоже оружию прятаться в промозглой темноте, но ведь я и сам прячусь. Играю в кости с Той, чей Плащ зовут Сон…

Наверное, в скором времени удастся провести Большое Надраивание, вы уж потерпите. И не сердитесь на меня.

Положил листочки на мешок, в котором оружия нет, проверил войлок. Не отсырел. Хорошо.

Закрыл тайник, потер щель снегом и взялся за дровишки. Нарубил, собрал и пошел к крыльцу.

— Сыч!

— Эй, Сыч!

Ага.

— Доброго утреца, барышни марантины.

Набежали, ишь ты. Подружка-то не вернулась. Заволновались. Ох, небось, влетит красоточке.

— Что у вас произошло?

— Дак… Ну, енто, то есть.

— Альсарена где?

— В доме, того… Почивает, ежели не того. Не разбудил, сталбыть.

— А стангрев?

— Ентот-то? Тама, в койке…

Они вошли вперед меня. Всезнайка сразу — шасть в закуток. На пациента смотреть. Инга, в отличие от нее, все-таки мазнула взглядом по бедняге Альсарене, уже проснувшейся и моргающей красноглазо. Видочек у упомянутой Альсарены, скажем честно, был не ахти — помятая, зеленая, смурная. Точно, башка болит. Кто ж тебя просил арварановкой нализываться, э?

Чаю, может, крепкого? Эх, жаль, кофе у меня нету. Да, если б даже и был — какой кофе у Сыча-охотника? Так что — извини, подруга.

Осмотрев безропотного и безучастного какого-то парнишку, всезнайка с ингой переглянулись. Аристократочка Альсарена успела спустить ноги с сундука и теперь сидела на импровизированной постели, пряча глаза. Стыдно, небось. Поделом, поделом, красавица. Неча родовитой лираэнке назюзюкиваться словно моряку, что полгода берега не видал, в вонючей таверне.

Я отошел к печке, подбросил дровишек. «Девочки» чуток побубнили:

— Что произошло?

— Потом расскажу.

— Ладно, Летта. Пошли, что ли?

— Пошли.

И быстренько распрощались. Причем обнаружилось, что аристократочка стыдится не только переполошившихся из-за нее товарок, но и собутыльника вчерашнего. Ну-ну. Может, впрок пойдет, э?

Удерживать их я не собирался. Куда больше, чем выяснение их отношений, в котором я вообще был — никаким боком, интересовал меня сейчас парень. Не нравилось мне его лицо. Не нравился остановившийся взгляд, направленный в потолок. Не нравился.

Я подошел и сел на пол возле кровати.

— Ты не хочешь жить, — сказал я. То есть, я сказал: — Оар тайрео ире.

«Смерти жаждешь ты». На Старом языке.

Он молчал. Зачем подтверждать — или, тем паче, опровергать — очевидное? Он — молчал.

— Было то же и со мною, — сказал я. — Кровь на руках моих. Кровь побратима.

Он повернул голову. Глазищи черные — бездонными колодцами, брови дрогнули — боги, как ты похож на него, парень! Одно лицо…

— Он пошел со мной. Я хотел… доказать доблесть свою. Семье. И — женщине. А он, Лерг… Лерган было имя его… Он пошел со мной…

«Никаких разговоров. Спина к спине, Ирги. Все пополам, и слава тоже».

Подмигивает, гордо встряхивает головой. И — собственная гордость, и радость самодовольная — во чего у меня есть…

Боги, боги…

— Я хотел сделать то, что не удалось другим. Смерти одного человека хотел я…

Чтобы эдак небрежно улыбнуться, когда пойдет шепоток:

«— Вы знаете, судья Ардароно…

— Да, представьте себе. Какой ужас, верно?..»

— Но он оказался хитрее, тот человек…

Я хотел лезть первым. Но Лерг заявил: «У Тана есть Дигмар. У тебя буду — я.»

И все — так не всерьез, понарошку… Вот мы, два храбрых чертополоховых куста, сейчас исполним приговор, вынесенный не нами, и Семья Таунор окажется должна Семье Эуло, и кое-кто из Тауноров…

И «драконий коготь» впивается в щель между камнями кладки, и Лерг поднимается первым, и вот мы уже на стене, и готовимся спускаться…

И — гротескный силуэт в окне, сгусток мрака, ночной кошмар — и свист дротика — смерти, моей смерти — и Лерг — отталкивает, заслоняет, принимает мою смерть в себя…

«Уходим.»

Он пока не чувствует боли…

Мы спускаемся со стены обратно — бесславно, глупо, бездарно, никому не рассказать, нечем хвастаться — и еще не знаем, ни он, ни я, что дротик…

— Я подставил его под удар. Ради гордыни своей. И я убил его.

(Если бы мне не хватило решимости, если бы я подумал, чем может кончиться идиотская моя затея, пошел бы посоветоваться, хоть с тем же Даулом, в конце концов — все было бы по-другому, и не пришлось бы Эгверу потом ломать дверь, и резать веревку, и обдирать кулаки… И, может быть, сейчас я занимался совсем другими делами, а не сидел бы здесь, выпрашивая непонятно что у этого чужого парня…)