Ярослава Кузнецова - Что-то остается

— Вот мы пред вами, Вышние…

— Пред вами…

— Отныне — спина к спине…

— Спина к спине.

— Твоя кровь — моя кровь, брат мой…

— Едина кровь наша.

— Твоя жизнь — моя жизнь, брат мой…

— Едина жизнь наша.

— Твоя боль — моя боль…

Черт возьми, что мы делаем! Теперь постоянно — оглядываться, от тени собственной шарахаться, бояться — за двоих…

А капли все падали, падали…

— Мы — братья на Крыльях Ветра, — сказал он, и улыбка снова перекосила опухшее лицо.

Это, видимо, их собственное дополнение к обряду. Остальное-то совпадает — как с найларом братаешься… О чем я думаю, боги! Дурость какая.

— Парень…

— Стуро, — строго поправил он. — Ты мое имя знаешь. По имени меня зови.

— Стуро так Стуро, — он явно чего-то ждал. Чего? Имени? — Я же говорил. Ирги. Ирги Иргиаро.

— Ирги, — сказал он и слабо фыркнул, — Трупоед, брат мой на Крыльях Ветра.

— Зачем? — все-таки спросил я.

Глупо, как глупо… А глупей всего — этакая самодовольная радость там, в глубине — у меня теперь снова есть побратим…

Он пожал плечами, кивнул на потолок:

— Они знают.

Ну, они-то, может, и знают…

— Эй, козявка. Нет, ты в глаза мне смотри, — уцепил его за подбородок, — Ты понимаешь, что сделал?

Вдруг у них, у аблисов, по-другому относятся к этому? Вдруг им побрататься — что познакомиться. Сказал же он имя свое…

— Да, — ответил он негромко и спокойно, — Волю богов нарушил. Изгнанник — вне закона. Изгнанник — один над Бездной. И боги смотрят на него. И смеются.

И что-то лопнуло во мне. Взлелеянный камень с влажным хрустом разломился пополам, и тот, что сидел под камнем, сказал:

— Ты — не один. Двое нас, Стуро. Над Бездной. Спина к спине.

И пропади все пропадом!

Кровь на снегу. На свежем снегу — свежая кровь. Расплывающийся ржаво-алый пунктир. И опять — натоптано, натоптано… Лошадиных следов я не заметила, зато человечьих — хоть отбавляй. Кто-то шастал здесь уже после нас.

Чья это кровь?!

Следы туда, сюда, друг друга пересекают — ничего не поймешь.

Куда шел окровавленный — вверх, в Долгощелье, или вниз, в Косой Узел? Один ли он был?

Быстрее! Я почти бежала, хватая ртом воздух. Что там опять стряслось? Меня ведь не было от силы четверть. Опять стангрев что-нибудь учудил?

Избушка. Дым из трубы. Снег на дворе изрыт, истоптан, обильно окроплен красным. Какие-то ошметки, лоскуты… Разодранная одежда?

Здоровенная колода, иссеченная топором, валялась в двух шагах от крыльца. Ступенька исцарапана. Одно окошко выбито, вырвано вместе с рамой. Заткнуто какой-то дерюгой.

— Сыч! Эй! Господи, что у вас?

— Баф! — донеслось изнутри. Я уже различала собак по голосам. Это Ун.

Дверь не заперта. Едва я ворвалась в темные сени, как дверь в комнату отворилась. Громоздкая фигура заслонила слабый свет.

— А-а, барышня. Че прибегла-то?

Он посторонился, пропуская. Я старалась отдышаться.

— Что у вас? Что случилось?

— Тихо, тихо. Все в порядке. Ничего особливо не случилось.

Лохматый Ун подошел поздороваться. Остроухая Редда выглянула из-за печи, махнула хвостом и скрылась.

На Сыче крови вроде бы не видно. А вот одежда в беспорядке. Рукав лопнул по шву. Правая ладонь тряпицей замотана. Сам весь какой-то взъерошенный. По лицу ничего не поймешь — сплошные заросли. Нос только торчит. Хороший нос, большой.

— Не случилось? Во дворе повсюду кровь! Где Мотылек, то есть стангрев?

— Дак где ж ему быть? На койке, где положено…

Я обогнула Сыча и заглянула в темный закуток за печкой. Редда и Мотылек. Оба сидели на койке рядышком. Стангрев шаркал ногами, нащупывая обувку. Выглядел он ужасно. Левая сторона лица надулась, почернела. Глаз потонул в опухоли. Вывернуло разбитые губы. Правую щеку украшала лихая ссадина — наискось, от виска до подбородка. Обрамляла эту живопись эксцентричная прическа, напоминающая взрыв смоляного котла. Господи, да он же избит! Жестоко, жестоко избит!

— Кто это сделал?

Ах ты, бедный мой. Что ж тебе так не везет? Взяв в ладони его лицо, поворачивала так и эдак, определяя повреждения. Синяки внятно-круглые, ровные. Нанесены не рукой, а, скорее всего, палкой. Точно, в парня тыкали палкой, причем большей частью в лицо. Наверно, хотели выбить глаза.

Стангрев покорно позволял себя осматривать. Отстранился, только когда я попыталась раскрыть ему рот, чтобы посмотреть целы ли зубы.

— Мы тут поправили сами, что смогли, — бурчал за спиной Сыч, — Но ты — того… глянь все ж таки сама.

Крылья косым крестом лежали у стангрева за спиной. Больное заново обмотано бинтами. Ясеневые рейки если и были смещены, сейчас находились в правильном положении. На плечах и на крыльях добавилась уйма новых царапин. Все, однако, аккуратно промыты и смазаны бальзамом.

— Кто его избил, Сыч?

— Кто? Да сам постарался.

— Сам себя изметелил палкой?

— Да не… Это я насчет крыла. В окно он вышел.

— Сбежать хотел?

— Не. Меня спасал. От съедения.

В голосе охотника явственно прозвучала самая настоящая отцовская гордость. Задавая вопросы, я глядела на Мотылька. Он рассматривал свои колени.

— От чего он тебя спасал?

— От съедения. Меня жрать пришли… енти. А тут козявка наша как выскочит… Окно своротил, воет… Они и задали стрекача.

Ничего не понимаю.

— Кто тебя есть собрался? Звери?

— Хуже, — торжественно объявил Сыч. — Трупоеды.

Я обернулась. Он стоял в вальяжной позе, облокотившись на печь. У ног его сидел Ун.

— Чего ты ухмыляешься?

— Да так…

Он пожал плечом, продолжая ухмыляться. В кудлатой бороде блестели зубы. Такой сам кого угодно съест.

— Мотылечек…

Я присела на корточки, снизу заглядывая в склоненное лицо.

— Почему ты молчишь? — спросила я на старом найлерте, — Кто тебя… Кто сделал это?

— Такенаунен.

Он взглянул поверх моего плеча на охотника. На Мотыльке было накручено старое шерстяное покрывало. Из-под покрывала торчали голые мальчишечьи колени. Я встала, пошарила на полке с лекарствами. Нашла микстуру, сильное обезболивающее средство.

— Сыч, принеси-ка воды.

Сыч ушел. Я снова присела на корточки.

— Трупоеды, Мотылек. Э-э… с какой целью они приходили?

Стангрев проговорил что-то непонятное. Потом я разобрала «моя вина». Потом — «приходили за мной» или «из-за меня».

Вернулся Сыч с чашкой воды. Я накапала туда микстуры.

— Пей, Мотылек. Горько? Пей, надо выпить. Это лекарство.

Выпил, хоть и скривился. Я освободила его от чашки. Взяла в руки обе его ладони — узкие, длиннопалые, заново перебинтованные.

— Им нужен был ты, Мотылек? Они хотели тебя забрать? Убить?

Стангрев мотнул головой.

— Нет. Не меня. Его.

— Дак того… Померещилось парню с перепугу, — влез Сыч на обыкновенном вульгарном лиранате, — Кайд ко мне заходил. С Ольдом да с Рагнаром. Зашли — того. Побалакать. Слово за слово… Ну, сцепились. А тут птаха наша налетела. Они перепужались и — бежать.