Стивен Дональдсон - Проклятие лорда Фаула

Постепенно ночь стала задыхаться, словно кем-то придушенная, и бесцельно перешла в хмурый день — день, неуверенно вступавший на землю, словно не знающий, где кончается рваная пелена тьмы и где начинаются тлеющие угольки света. Низкие тучи, казалось, были переполнены горем — отяжелели и набухли от скопившейся скорби — и, тем не менее, они были бесплодны, не способны дать дождя, словно воздух испытывал слишком сильную жалость, чтобы заплакать. Сквозь этот рассвет неверной и тяжелой поступью двигались Этиаран и Кавинант, как осколки разбитой погребальной песни.

Наступивший день не принес с собой никакой перемены для них, не изменил пути, по которому они безбоязненно — поскольку вся способность бояться уже израсходовалась — шли на север. День и ночь были не что иное как маскировка, пестрая одежда для неизменной тени сердца Страны. Они не могли знать, сколько вреда нанесено этому сердцу. Они могли судить об этом лишь по своему собственному сердцу — и в течение всей долгой мрачной ночи и последовавшего за осквернением празднования дня они шли, преследуемые увиденным и невосприимчивые ни к чему другому, словно даже голод, жажда и усталость перестали для них существовать.

Этой ночью их плоть дошла до крайней степени измождения, и они забылись тяжелым сном, будучи более не в силах даже бояться погони. Пока они спали, напряжение в небе несколько разрядилось. Голубая молния словно цепом ударила по горам; заворчал, будто выражая долго подавляемую боль, гром. Когда путники проснулись, солнце стояло над ними, а их одежда была вымочена ночным дождем. Но солнце и утро не в состоянии были залечить их израненную память. Они поднялись, шатаясь, на ноги; поели алианты, выпили воды из источника и пошли дальше, двигаясь так, словно их охватило трупное окоченение.

И все-таки время, алианта и воздух Анделейна мало-помалу начали воскрешать в них людей. Усталый мозг Кавинанта постепенно заработал; сковывающий ужас кровопролития начал отступать, уступая место более привычной, заурядной боли. Он все еще слышал крик Этиаран: «Кавинант, помоги им!». И этот крик заставлял его кровь холодеть от бессилия.

«Духи! Духи!» — внутренне стонал он где-то глубоко в подсознании.

Они были так прекрасны, а он — так бессилен спасти их.

И все-таки Этиаран считала, что он был в состоянии спасти их; она ожидала, что он применит какую-то силу — так же, как Лена, Барадакас и все остальные, кого он встречал на своем пути. Они видели в нем возрожденного Берека Полурукого, повелителя Дикой Магии.

У тебя есть сила, сказал ему Презирающий, но ты никогда не узнаешь, как ею распоряжаться. И он действительно не знал. Откуда ему знать это? Что общего у него с магией или даже со снами?

И все же духи проявили почтение к его кольцу, словно почувствовали его утраченную человеческую природу. Оно изменяло их.

Через некоторое время он сказал, вернее — подумал вслух:

— Если бы я мог, я бы спас их.

— У тебя есть сила. — Голос Этиаран был лишен всяких эмоций: ровный и бесстрастный, он словно бы утратил способность выражать горе или гнев. — Какая сила? — с болью в голосе спросил Кавинант.

— А для чего же ты носишь Белое Золото?

— Это просто кольцо. Я ношу его… Я ношу его потому, что я прокаженный. Я ничего не знаю ни о какой силе.

Этиаран не смотрела на него.

— Я не могу в это поверить. Ты закрыт для меня.

При этих ее словах ему захотелось протестовать, схватить ее за плечи и крикнуть ей в лицо: «Закрыт? Смотри — смотри на меня! Я не Берек! Я не герой. Я слишком болен для этого». Но ему не хватало силы. Он был чересчур тяжело ранен — как своим бессилием, так и невозможным требованием Этиаран.

Как?

Духи!

Как могло такое случиться со мной?

Несколько секунд он вздыхал над этим вопросом. Потом он решил про себя: «Я должен был знать…»

Он должен был услышать угрозу для себя в песне Этиаран о Береке, увидеть ее в Анделейне, почувствовать в перемене, произошедшей с его ботинками. Но он был глух, слеп, нем. Движение вперед так захватило его, он так стремился убежать от одного безумия, что не обратил внимания на другое безумие, к которому вела тропа его сна. Этот сон хотел сделать из него героя, спасителя; и таким образом он соблазнял его, гнал вперед все быстрее и быстрее, так, чтобы у него не оставалось времени позаботиться о себе; чтобы он рисковал своей жизнью ради духов Страны, ради иллюзий. При этом единственная разница между Этиаран и Лордом Фаулом заключалась в том, что Презирающий желал ему неудачи во всем этом.

Ты никогда не узнаешь, как ею распоряжаться. Конечно, он никогда не узнает. Под гнетом слабости в нем постепенно росла волна гнева. Ему снился сон — это было ответом на все, на невозможные ожидания Страны по отношению к нему, равно как и на бессилие самой Страны. Он понимал разницу между реальностью и сном; он был в здравом уме.

Он был прокаженным.

И все-таки духи были так прекрасны. Они были убиты…

Я прокаженный…

Дрожа, он начал осматривать себя.

«Проклятье, — думал он, — что общего может быть у меня с духами, с Дикой Магией и с этим чертовым Береком Полуруким? — На нем, казалось, не было повреждений — никаких царапин и ссадин, одежда измята, но не порвана, однако конец посоха хайербренда почернел от испытанной им силы юр-вайла. — Черта с два! Им не удастся проделать это со мной».

Обуреваемый злобой на собственную усталость, он тащился рядом с Этиаран. Она не смотрела на него и, казалось, вообще не замечала его присутствия; и он в течение всего дня не тревожил ее, словно опасаясь, что не сможет ответить, если даст повод обвинить себя. Но когда они остановились вечером на ночлег, холодная ночь и хрупкие звезды заставили его пожалеть об утрате одеял и гравия. Чтобы отвлечься от неприятного дискомфорта, он возобновил свои полузабытые попытки узнать побольше о Стране. Он робко попросил:

— Расскажите мне об этом… О том, кто нас спас. Там, во время празднования…

Этиаран долго молчала, затем ответила:

— Завтра.

Ее голос не выражал ничего, кроме апатии.

— Оставьте меня в покое. Хотя бы до завтра.

Кавинант кивнул ей в темноте, казавшейся густо наполненной холодными бьющими крыльями, но на это он мог дать лучший ответ, нежели на тон Этиаран. Долгое время его бил озноб, словно он готовился с негодованием встретить любой сон, причиняющий страдания несчастному человечеству, и наконец он впал в какое-то судорожное забытье.

На следующий день — девятый после выхода из настволья Парящее Этиаран рассказала Кавинанту об Освободившемся. Голос ее был ровным, как рассыпавшаяся скала, словно она достигла такого состояния, когда все, что она говорила, разоблачая себя, уже ничего более для нее не значило.