Генри Олди - Рубеж

- Чорт! - раздалось из окна. - Клята махиния!…

И сразу, растерянно, чужим сиплым взвизгом, меньше всего похожим на вопли бывалого есаула:

- Чо-о-орт!…

Логин вгляделся - и обомлел.

Золотая оса рвалась к свету.

Билась с надсадным жужжанием в стенки Сосудов (пленочки?… смешно…), грозила жалким жалом Древу Сфирот (жалкое жало?… смешно…), пугала и без того испуганных бабочек, мечущихся в бессмысленной пустоте Служения (бабочки? одна - большая? розовая?… смешно…).

Розовая бабочка.

Золотая оса.

Бейт-Малах, Ангел Силы, князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырываются тридцать языков пламени; муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны.

И каф-Малах, исчезник из Гонтова яра, игравший Рубежами, будто ребенок кубиками, а ныне - ничтожный огрызок некогда великого существа, посмевшего возжелать на краю гибели, чтобы услыхать из вечности насмешливое:

"Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час."

Это я.

Золотая оса - это тоже я. Последняя искорка, выброшенная за предел. Жизнь золотой осы в медальоне - впрямь ли я могу назвать тебя своей? Ведь прежде я знал лишь одно: "здесь"! ведь раньше я знал лишь одно: "сейчас"! А у тебя, смешная оса, было много иных сокровищ: "вчера" и "завтра", "там" и "тут"… Я завидую тебе, оса, я завидую сам себе, корчась в болезненном забытьи.

Помнишь: отчаянный бой с Самаэлевой сворой у последнего Рубежа?!

Помнишь: "Лети…" - шепчут губы сына моего, и вскоре Заклятый стоит на пороге нарушения Запрета, пороге, который он так никогда и не переступит?!

Помнишь: юродствует ведьмач, глава Ковена? длится бой в метели? бьется медальон о грудь Двойника, едущего с врагами своими по Околице?!

Да, ты помнишь… я помню…

Мы оба помним.

Мы оба, за неимением лучшего, зовем это - жизнью.

Мы оба: я, некогда свободный каф-Малах - и ты, запертая в темнице тварь, упрямством своим подобная несокрушимой косточке Луз, о которой сказано в Толкованиях:

- Адрианос, пропади он пропадом, спросил у посвященного рава, говоря: "Из чего намерен Святой, благословен Он, произрастить человека в грядущем, после Суда?" Сказал ему: "Из косточки Луз, которая в позвоночнике." Спросил его: "С чего ты взял?" Ответил: "Размалывали ее жерновами, и не изломалась. Сжигали в огне, и не сгорала. Мочили в воде, и не размокала. Положили ее на наковальню и ударяли по ней молотом. Разлетелась наковальня, и треснул молот…"

Оса моя золотая! тайная косточка Луз, что есть в человеке и отсутствует в Малахе! почему же мне кажется, что тебя больше нет, золотая оса?!

И это тоже я - длинное тело на полу.

Тело.

Мое?!

Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно.

Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражными осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна, багрец, изумруд.

Три великих Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: "Нет заступника, и некому отменить приговор".

Отчего же мне смешно?… смешно и холодно.

Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит. Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом и вновь опущена в землю.

Это ты прошептал во сне: "Я спасу?"

Или мне показалось?

Кого ты спасешь? - мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверзстой могилы?

Всех?

- Глупый, глупый каф-Малах…

Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.

Никогда!… никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой - никогда!…

Смотрю.

Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.

- Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?!

Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда: живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал - его.

Нет, иначе - я его выбрал.

- Рав Элиша!

И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом - но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.

Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.

Он стоит напротив, плечом уходя в стену.

Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став - настоящим. Самым настоящим.

- Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне - ее нет?!

Он смеется.

Смеюсь в ответ.

- Но и Блудного Ангела нет? да, старый рав?!

Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.

Да, Блудного Ангела больше нет.

Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким - прежним и новым в один час?!

Гляжу насквозь.

Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.

Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? в ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья - надежду на всплеск Чуда?

Пустые слова.

Меньше, чем пустые.

Тянусь - волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.

Беру с пола зеленый осколок.

Наискось, по мякоти ладони - больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет - по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.

Кровь.

Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.

Кровь.

Моя.

- Я сейчас смертен, рав Элиша?

- Глупый, глупый каф-Малах…

Старый, очень старый человек улыбается.

Улыбаюсь в ответ.

Прощаюсь.

- …Пали!

Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу - три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.

На пол.

Многоголосый крик - снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…

- Пали!

Грохот, треск.

Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? наверное.

Сын мой, ты спишь? ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?

Есть ли вокруг нас безопасное место?

Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь - жидкий янтарь.

Я еще нужен моему мальчику.

Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи - не осой в золотые стенки, но силой в силу.

Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик - видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!