Генри Олди - Рубеж

Сале села обратно, но сидела, словно на иголках.

- Не в попа, не в дяка кров, мов юшка з буряка, - скороговоркой забормотал меж тем Панько, чуть не тычась бороденкой в открытую рану, - тою кров'ю гоять раны молодого юнака… перший у верши, третий в очерети, п'ятый - проклятый…

Сале с изумлением вслушалась, даже без смысла вжилась в ритм… Пасичник читал заговор! И добро б из простых! Пожалуй, такого не смог бы и покойный к'Рамоль… не срывая чужого Слова, подложить свое!…

- Добряче тебя дивчина приложила, всякого ей счастья и парубка доброго, - странным образом умозаключил Панько, закончив нашептывание и занявшись собственно раной. Безмолвно возникнув в дверях, слуга поставил у кровати медный тазик с горячей водой и вновь исчез. Сале не слышала, чтобы Рудый Панько кого-нибудь звал. То ли слуга сам догадался, то ли дед еще с крыльца распорядился.

В ход пошли остро пахнущие мази, медовые соты, серый порошок с запахом цветочной пыльцы. Лоскуты для перевязки тоже нашлись в торбе, причем на удивление чистые.

Пулю от мушкета, невесть как оказавшуюся в корявой ладони деда, тот аккуратно завернул в платок и спрятал за пазуху.

- Ну, ныне узвар сготовим, напоим тебя, пан Юдка - и плясать тебе гопака у меня в хате!

Панько обернулся к исходившему паром тазику, мимоходом мазнув взглядом по застывшей в углу Сале. Только тут до женщины дошло, что вода в тазике кипит, и не думая успокаиваться. Вот тебе и дед!

А дед тем временем увлеченно бросал в кипяток горсти сушеных травок и продолжал без умолку болтать, обращаясь в основном к тазу и Сале (консул, похоже, все истории Панька знал наизусть, и сейчас впал во временное забытье).

- Ты, пани ясна, за пана Юдку не держи заботы! Рудый Панько и живого вылечит, и мертвого подымет!… Хотя мертвяки - дело особое, про них все больше пан Станислав слухать любит… Зазовет к себе и просит (слышь, пани ясна, просит! - а не велит!): "А ну, диду, набреши-ка мне страшну байку про опырякив!" Ну, про утопленницу там, про дидька лысого, про чорта-немца… Рудый Панько баек много знает: что сам видал, что дедусь мой (тоже Рудый, и тоже Панько) по вечерам брехал, что батька… Любит он, пан Мацапура, про мертвяков байки, пуще баб с горелкой любит! Прям як паныч из Больших Сорочинцев - помню, все у меня те байки выспрашивал, да пером гусиным в малой книжечке малевал. После укатил к москалям, аж в самый Питербурх; байки мои там, сказывают, друкует, про души мертвячьи, а народ читает да нахваливает: "Он бачь, мол, яка кака намалевана!" Вот паныч и вовсе-то загордился: шинель напялил, нос задрал, и по ихнему клятому Невскому прошпекту гоголем - гоп, куме, не журися, туды-сюды повернися…

До непутевого паныча из Больших Сорочинцев и маловразумительной дедовой болтовни Сале не было никакого дела. Ее гораздо больше волновало состояние пана Юдки - но консул, кажется, уже начал приходить в себя. Щеки порозовели, обвисшая было борода браво встопорщилась; пан Юдка открыл глаза и, закряхтев, приподнялся на локте:

- Ты, Панько, самому турецкому султану баки забьешь! Узвар готов, или как?

- Готов, готов, пан Юдка! Пей на здоровьечко!… А скажи-ка, пан Юдка, чи много нынче народу полегло?

- Да десятка два будет, - консул, отдуваясь, на миг оторвался от огромной чашки, из которой с шумом хлебал снадобье.

- А, болтают люди, и чужинцев там двоих положили? - в тенорке пасичника вьюнами в бочаге мелькнули странные нотки, не имевшие ничего общего с его предыдущей болтовней. - Врут, что и души-то пропащие, не крещеные, не в обиду почтенному жиду?

- Положили, Панько, положили. На просеке в снегу и остались.

- Добре, добре, - меленько покивал дед. - Треба будет съездить, глянуть… може, на что и сгодятся. Кожушанок им под голову подстелить, чтоб опосля моль не тратила, или лозиной обмерить, для новых ульев…

"Вот тебе и дед! - вовсе изумилась Сале. - В этом Сосуде что, одни некроманты собрались?!"

- Съезди, - равнодушно кивнул Юдка, возвращая пасичнику опустевшую чашку. - Слушай, кликни там кого-нибудь, нехай мне чарку вудки принесут, да товчеников, что ли, с карасями! И хрена чтоб не жалели, гои необрезанные!

"Выживет!" - с облегчением вздохнула Сале.

…В книгах она все-таки покопалась, как и собиралась. Темнело здесь рано, однако предупредительный молчун-слуга вовремя принес три витых серебряных шандала, на семь свечей каждый, и установил их на редкость удачно, так что Сале даже не пришлось прерывать своих изысканий. Впрочем, ничего особо нового ей на этот раз не подвернулось. Разве что два косвенных подтверждения тому, что пан Мацапура ошибался, переводя без счета кровь младенцев - для "Багряных Врат" под чистой кровью подразумевалась скорее всего кровь девственницы.

"По крайней мере, мне это не грозит," - криво усмехнулась Сале.

Дневной отъезд милейшего Стася с раненой девушкой в санях говорил об одном: эту ошибку зацный и моцный пан успел осознать. И если он сумеет сдержать свою поистине звериную похоть…

Ладно, завтра выяснится.

Женщина уже собиралась погасить свечи и, отобедав (или отужинав? все перепуталось!), ложиться спать в одиночестве. Хозяин явно решил заночевать в замке, и это Сале вполне устраивало. Не устраивало ее другое: строка вверху заложенной перышком страницы.

«…ночь, когда запредельные силы проникают на короткий срок в мир человеческий, и мощь всякого колдовства увеличивается многократно…»

Она поспешно захлопнула книгу. Пламя свечей дрогнуло, колыхнулись тени на стенах библиотеки, и на миг Сале показалось, что пошатнулся сам дом от фундамента до крыши. Хотя это, конечно, была лишь иллюзия.

Про чудесную ночь ей уже говорил Мацапура. Как он сказал?… "ночь на Ивана Купала"?! Скорее всего, пан Станислав знал, что говорит: по-видимому, в эту ночь их шансы нелегально прорваться через Рубеж значительно повышались. Вот только… Путем несложных вычислений Сале успела определить: ночь на Ивана Купала, которой надо было ждать около полугода, наступит ровно за сутки до истечения срока их визы. Разумеется, ни герой-двоедушец Рио, ни его ныне покойные спутники не знали, что в действительности означает "истечение срока визы".

Невозвращенец, уколотый золотой иглой, просто-напросто умирал. Причем эту смерть не назвал бы легкой даже добродушный пан Мацапура.

Она проснулась затемно, за два часа до рассвета, как и приказала себе, засыпая. В комнате стоял кромешный мрак: свечи погашены, дверь плотно прикрыта, шторы на окнах задернуты - ни лучика, ни искорки звездного света!

Пора.

Пора вершить задуманное.

Сале несколько раз глубоко вздохнула. Закрывать глаза в этой темноте было совершенно не обязательно - но привычка взяла свое. Веки смежились, мысли одна за другой канули вниз, в темный омут внутренней бездны, растворяясь в ней; тьма перед глазами постепенно наполнилась внешним светом, проступающим оттуда, из-за грани плотского мира…