Азамат Козаев - Ледобой

Вои, что полегче, уйдут первыми. Окажись на месте млеча, например, тот же Рядяша – оба легли бы на берегу. Безрод жилы надорвал бы, втаскивая в лес неподъемную тушу. Здоровяки пойдут последними – Моряй, Рядяша, братья Неслухи и еще трое-четверо. Последним из них Гремляш.

Безрод подкинул в костер дров и похромал обратно на берег. Долго ничего не было видно и слышно, кроме белой пены и шелеста волн, и, наконец, кто-то захлопал по воде. Третий встал на четвереньки и, падая с рук на гальку, побрел на берег. Выполз из воды, и силы его оставили. Перевернулся на спину, мутными глазами взглянул вверх, прошептал:

– Вот и я, воевода.

Люб. Сивый убрал с лица улыбку и молча кивнул. Молодец отдышался и перевернулся на живот, как сделал это Безрод немногим ранее, подтянул колени к груди и встал, сначала на одно колено, потом и вовсе с колен. Сивый подпер его плечом и довел храброго парнишку до костра. Млеч уже мало-мальски отогрелся, непослушными руками разбирал справу. Первым делом достал небольшой топор. Безрод бросил последние дрова в огонь и присел над Любом. Совлек мокрое, выгреб горячей золы, рассыпал на холодное тело. Люб аж застонал. Ясное дело больно, когда тепло гонит стужу, тело кричит и плачет. Сивый тонко присыпал отчаюгу теплой золой, а стук зубов парнишки, наверное, распугал всю живность в округе.

– Терпи, ухарь. – Сивый будто колыбельную напевал. – Скоро горячо станет, разбежится кровь по жилам, и нарекут Любу имя Лют. Дескать, парень так яро дрался с Костлявой, что новое имя придется очень кстати.

Чтобы Костлявая, не к ночи помянутая, не схватила походников ледяными пальцами и не утащила в свои чертоги, кому-то пришлось гореть самому, будто костер. Интересно кому? Безрод усмехнулся. Не из огнива родился этот лесной костер – прямиком из души. Но за все платишь, и сколько новых седых волос прибавится наутро?

Люб кивал, закрыв глаза, и трясся всем телом. Не выпустил крик наружу – тот вышел со злыми слезами. Каждый из парней прыгнул бы выше головы, если бы знал, что следом другие идут. Млеч и Люб остались целы, не разбили ноги в водопаде. Должно быть, хватило с водяного его крови. Сивый стряхнул с парня золу, помог облачиться в сухое, закутал в подбитую волком верховку и оставил отогреваться.

Глаза смыкались, а в сапог набежало изрядно кровищи. Так устал, что улегся бы на берегу и вон душа. Умылся морской водой, хоть немного сон разогнать и увидел четвертого. Щелк. Бредет по колено в воде, выступает из тьмы и воды, чисто порождение морских глубин. Не доходя до берега, рухнул лицом в волны и снова поднялся. Никому даром этот заплыв не пройдет. У кого седины не было – обзаведется, у кого была – станет еще богаче. Щелк на четвереньках выполз на гальку, тяжело поднялся, его закачало.

– Я приплыл, Безрод.

Голос дрожит, руки плетьми висят, ноги подгибаются. Шатаясь, будто пьяный, пошел сам. Безрод лишь плечо подставил, так вместе до костра и дошли. Мутным глазом Щелк поискал Грача, не нашел, и с вопросом посмотрел на Безрода. Сивый пожал плечами. Нет Грача. Может быть, сгинул, может, лежит где-то в лесу, остывает, может быть, в плен попал. Млеч принес дров, подкормил огонь, помог одеть Щелка в сухое. Заерзал Люб. Отогрелся худо-бедно.

Этой ночью из морских волн Безрод принял еще двадцать пять воев. Последний приплыл с бледной зарей на востоке и с вестью о том, что этой ночью больше никого не будет. Некоторые сами добрели до костра, и, хвала богам, доплыли все. С последним воем, Безрод скинул сапог, задрал штанину и закачался. Невзрачный млеч подпер крепким плечом, не дал завалиться набок. Распоротая лодыжка опухла. Крови натекло столько, что хватило бы затушить небольшой костерок. Млеч быстро достал иглу – у него меньше всех дрожали руки – сшивные сухожилия и попросил у богов твердости. Меда не было, и Сивый крепко закусил сухую деревяшку…

Проснулся на следующий день близко к полудню. Весело трещал костер, парни отсыпались. Скосил глаза. Веки распухли, еле белый свет видать. Трое несут охрану, один в камнях на берегу, двое в лесу. Ничего, успеют выспаться. К ночи, когда нанесут волны забот, сна не должно быть ни в одном глазу. О, боги, как же тепло! Пляшет огонь, трещат поленья.

– Я пришел из ниоткуда, – прошептал Безрод, приподнимаясь на руках. – В никуда же и уйду. Странник мрачный безымянный, к счастью своему бреду.

Ногу стегнуло острой болью, едва попытался встать. В шаге от себя, только руку протяни нашел кем-то предусмотрительно срезанный костыль. Оперся на длинную дровину и кое-как поднялся. Наступил на порванную ногу, прислушался к себе и равнодушно кивнул. Затянется. Млеч сшивал. Не отрок сопливый, уже сединой блещет, должно быть все сделал, как следует. И рану свел, и золой присыпал. Никогда еще Безрод людей не водил, а вот повел – и ничего. Ни радости, ни печали. Повел и повел. Может, так и должно быть? Слишком горячий не годится в воеводы, слишком холодный тоже. Сложная штука жизнь.

Сивый доковылял до берега. В прибрежных камнях упрямо сражался со сном Щелк. Зубы сцепил, лицо мокрое, наверное, морской водой сон прогонял, но все равно глаза сами собой закрываются.

– Полно. Спать иди. Сам постою. – Безрод взглянул мимо Щелка, туда, где море целовало небо. Оба стыдливо прикрылись от любопытных глаз полотнищем тумана. Со Щелка мигом сон слетел. Воин сузил глаза и уставился на Безрода, будто что-то искал.

– Ну, чего уставился? – буркнул Безрод. – Я не девка, чтобы на меня пялиться.

Щелк усмехнулся. Сивый, сивый, ни урод, ни красивый… Не стыдно ходить за таким воеводой. Жаль только, глаза пусты и холодны. Спокойно принял парней из моря, обогрел, и лишь тот, кто сам проплыл до старого святилища, знает, как тяжело пришлось вчера первому. А сам воевода чьим теплом обогрет? Или на самом деле внутри у Безрода булатный остов, который не ломается, лишь гнется под ветром? У самого до сих пор руки-ноги трясутся, а Сивый, хоть и ранен, не трясется и не дрожит. Эх, люди, люди!

– Это верно, лучше на девок смотреть. – Щелк улыбнулся. – Хоть уснешь спокойно.

Безрод ухмыльнулся, кивнул себе за спину. Дескать, иди, отсыпайся, дадут боги, приснится что-нибудь доброе.

Ближе к полудню сменил дозорных в лесу. К вечеру все станут, будто огурчики, один к одному, румяные с мороза. Только седины у кого-то прибавится. Через три дня уже должен ходить. Безрод встал и прошелся по берегу. Одно слово «прошелся» – проковылял. Не стать бы обузой. Как с такой ногой по лесу побежишь? Иное дело, что оттниры в лес и не сунутся, но нужно быть готовым ко всему. Может быть, полуночники озвереют и полезут в чащу. Всякое возможно.

Вои облепили костры, не просыпаясь, поворачивались то одним боком, то другим. И даже не спали, а просто блуждали в забытьи. Как если бы вековечная усталость, которую люди с начал времен сбрасывали в море, вползла в члены, и стонешь от непомерной тяжести и кривишься спросонок и губы кусаешь до крови. Безрод нашел у костра невзрачного, серого млеча – усмехнулся, так и ходит безымянным – разбудил.