Азамат Козаев - Ледобой

Сивый усмехнулся. Дура баба. Нет бы жить, поживать, да счастья приживать, она давай свою половину гнобить, соки давить. И додавилась. Летала по избе, как бабочка по весне. Тот недомерок мог голыми руками из одной бабы сделать две, с удара мог вдовцом остаться, хорошо сдержался. Теперь ученая стала, помягчеет. Наверное, всю свою жизнь непуганая проходила. А теперь взяла свое на год вперед. Безрод ухмыльнулся. Совет да любовь!

– А давай-ка, несчитанных годов мужичок, на боковую собираться? Говорят, утро, вечера мудренее.

– Да-а? – лукаво протянул Тычок. – Не слыхал!

Еще три дня Жичиха и носа домой не казала. Стала сине-белая, как полосатый лен на торгу. Губы распухли, схватились кровяной корочкой, нос разнесло будто свеклу, глаза синяками заплыли. На шее остались отметины от железных мужниных пальцев. Куда ни ткни, в синяк попадешь. Жичиха вздрагивала на каждый скрип ворот. Впервые сама оказалась бита. На молоке ожглась, дула на воду. А к исходу третьего дня, когда стемнело, Безрод потащил бабу домой, укутав с ног до головы и оставив только щелочки для глаз. Жичиха вырывалась, мычала что-то невнятное, порывалась убежать обратно. Безрод стращал.

– Тс-с-с! Не шуми! Если соседи услышат, повылазят. То-то животы надорвут от смеха!

Жичиха притихла и замычала как-то глухо, с затаенной мукой. Безрод, прихватив ее за руку будто клещами, подтащил к порогу, втолкнул в избу, закрыл дверь и привалился спиной. Как бы назад не полезла. Прислушался. Вроде тихо. Но вдруг тонко заскрипело волоковое окошко в сенях. Что за диво? Сивый отлепился от двери, заглянул за угол. Так и есть! Видать, совсем стала плоха, если через окно вздумала улизнуть. Ишь, тихонько лезет, дабы не шуметь, пытается выбраться. Ну ладно, вылезет по пояс, а дальше как? То, что у Жичихи идет дальше, ни в какое окошко не пролезет.

– Далеко собралась?

Битая жена замерла ни жива, ни мертва. Углядела Безрода и аж затряслась. Голову просунула, да груди застряли. Мудрено ли?

– Вот хнычешь без слез, а слезы не куда-нибудь – в тело уходят. Распухнешь и застрянешь в окне как пробка в горлышке, ни туда, ни сюда. Тут тебя муженек тепленькой и возьмет. А что, пороть удобно! Сам в тепле, твоя голова на улице, знай, охаживай сыромятиной и криков не слыхать. Тишина-а-а!

Как Жичиха полсебя в окне не оставила, достойно удивления. Выскользнула назад, будто маслом смазанная. Сивый протащил ее через сени, открыл дверь в горницу и втолкнул. Поставил Тычка подпирать дверь, чтобы не сбежала, а сам в один присест осушил чашу воды.

Вытер усы, прислушался. Как будто тихо? Старый балагур хитро пожал плечами. Вроде тихо. Безрод и Тычок, чисто заговорщики, приоткрыли дверь и заглянули в щелку. Стоит бабища, уткнулась в грудь мужу на голову ниже, сопит, хнычет. Гюст жену утешает, гладит по голове. Сивый и Тычок тихонько притворили дверь и выпили в сенях за счастье. Обошлось.

Ладьи к походу подготовили. Корабли стояли на катках в ладейных сараях, жаждали соленой воды. Через несколько дней Безрод в сопровождении дружины уйдет в Торжище Великое. Не своей волей задержался на зиму, зато проводят с почестями. И первыми ласточками полетят красавцы Безрода Проворник и Улльга. На днях снимутся. Но однажды во время трапезы в тереме Сивый встал и поднял чару с заморским вином. Разговоры стихли.

– Один я не одарил тебя к свадьбе, князь. Не руби повинную голову, теперь одарю.

Все кругом замерли. Ждали.

– А в подарок отдаю свои ладьи, Проворника и Улльгу. Не откажи, князь, прими. Верой и правдой будут служить. Тяжело достались и место их тут. В этих берегах.

Отвада слушал молча. Хмурился. Да сам виноват. Думал, все же останется, примет малую дружину, начнет ладейным дозором ходить. А вот уходит. И что станет делать с двумя ладьями на чужбине, один, без дружины? Продаст?

– Без добра возьму, – буркнул Отвада. – Ладьи мои, добро твое.

Сивый усмехнулся и осушил чару. Прибыло княжьими ладьями. Безроду в радость, князю в печаль.

Вишеня словно обезумела. На весь поход, на все холодные ночи в студеном море теплом запасала. Душу открыла, словно кладовую, заходи, бери, сколько сможешь унести. Безрод забирал, и все мало было.

На единственную ладью дружину отобрал быстро. Девятнадцать лесных призраков, уцелевших в битве, даже ждать не стали. Загодя застолбили девятнадцать мест. Сивый не стал отговаривать. Ухмыльнулся. Остальных набрал сам. Пошли с радостью, закисли на берегу. Отвада хотел было набить ладью припасом из княжеских закромов, да места не нашлось. Безрод усмехнулся, и без того трюм набит добром до предела, пришлось даже избавляться. Сивый продал его купцам и боярам. Кормщиком взял Гюста. Он раньше на Улльге ходил, его граппр. Кормило будто приросло к руке оттнира, когда Улльгу вывели порезвиться. Сходили до тихой заводи и назад. Граппр пролетел туда и обратно, как застоявшийся жеребец.

Тычок уже отнес вещи на ладью. Каждый день поднимался на борт, ходил туда-сюда, место себе выбирал. Там сядет, поморщится, затылок почешет, туда пересядет. Потом махнул на все рукой, решил в трюме пересидеть. И мягко, и тепло. Только вот темно. Да не беда. Никогда не ходил морем, не знал, как оно там. Говорили, дескать, мутит поначалу.

В день перед походом князь устроил проводной пир. Сам не свой был, глаза подозрительно блестели. На людях крепился, а как один остался, прослезился. Даже хмель Отваду не брал. Бояре и те звенели в голосах неподдельной горечью. Сивый будто удачу приманил – от полуночника отбились, с боярством у князя наладилось. Не отпустить бы вовсе, чтобы удачу с собой не увез. Но делать нечего.

Походники ушли отсыпаться засветло. Утром садиться за весла да целый день грести, ветру помогать. Пили немного, а на заре свежий ветер и остатний хмель выветрит. Вои разбрелись по женам и подругам. Вишеня не знала, доведется ли свидеться, вперед не загадывала, просто гнала черные думы прочь. Перед походом баню истопила, парила Безрода до седьмого пота, хлестала березовым веником с липой и калиной, гнала прочь хворь-усталость. Умяла ровно глину, лепи, что хочешь. Сивый тем же отдарил. И заставил говорить, говорить… Будто утонул в Вишенином голосе – и слушал, слушал…

Весь город высыпал на пристань, – проводить воеводу застенков. Думали, станет Безрод водить малую дружину, да, видно, не судьба. Жертвенный бык уже стоял на берегу. Полным мехом его крови и бычьим сердцем одарят походники Морского Хозяина, чтобы легкая волна легла под киль, а ветер крепко надувал парус. Вишеню Сивый не пустил на пристань. Да и сама не пошла. Провожают тех, кого ждут, кто вернется. Осталась дома, снова одна в четырех стенах. Уставшая, исхудавшая, опять вдовая. Но как будто дышать легче стало, точно камень с души отвалился. Едва не придавил. Вишеня за чарой меду шепотом пожелала счастья той неведомой, что пойдет однажды с Безродом по жизни плечо к плечу, не убоясь холодных глаз. Сивый с одного удара поразил быка в самое сердце. Зверь глухо заревел, рухнул на колени и тяжело завалился набок. Дружина доделает остальное. Доброе начало, верно меч пошел. Пусть так же пряма и удачлива станет дорога. Безрод подошел к Отваде и принял чару. Попросил у богов попутного ветра. Попросил удачи. Все остальное сами возьмут. А, отдавая пустую чару, наклонился к Отваде и что-то прошептал на ухо. Князь расплылся в широкой, довольной улыбке. – О-го-го! – рявкнул Отвада во все горло и подбросил чару вверх, точно неразумный отрок. – Отец! Люд на пристани оглушительно завторил князю, выбросил шапки вверх: – О-го-го! Стюжень, улыбаясь, кивнул, Сивый усмехнулся верховному и холодно пожал плечами. Дружина заняла места за веслами. Безрод с размаху бросил в крутой ладейный бок глиняный кувшин с пивом, последнее Вишенино «прощай» и по шаткому мостку вбежал на Улльгу последним. Хотел тихонько сняться, без шума и криков. Проснется Сторожище поутру, а седого, да худого и след простыл. Не вышло. Не дали. Кувшин с глухим треском раскололся, медовое пиво залило бок Улльги. Выйдут в море, слижет мед Морской Хозяин, останется доволен. Добрый мед. Стюжень встал у причальной веревки со старым мечом. Ворожец одним взмахом оборвет связь походников с берегом. Верховный стоял, уперев меч в землю и положив руки на набалдашник, – оба старые, огромные, непослушные времени. Выпрямился, занес клинок над головой, на мгновение замер и обрушил клинок на чурбак с намотанной на него толстой веревкой. Старый, тяжелый меч разнес чурбак надвое вместе с веревкой. Придется новый ставить. Убрали сходни, первая сажень легла под киль, вторая, легко встрепенулся парус. Вои налегли на весла, Улльга рванул вперед и скоро исчез в туманной утренней дымке, что укутала всю губу. Последними походников проводят сторожевые ладьи, в таком туманище они всегда «пасутся» у входа в залив. Улльга вплыл в туман и скрылся из виду. Только скрипели впереди весельные замки, да мерный плеск прилетал из-за пелены. Если целый день идти морем на запад при попутном ветре, к вечеру дойдешь до конца боянских земель. Там они острым углом обрываются резко на полдень. Говорят, боянские земли огорожены с запада грядой гор и, сказывали, будто очень высоки те горы. Издалека видать. А если из Сторожища податься на восток, через три дня пути дойдешь до Торжища Великого. – Нам бы в течение попасть, – сетовал кормщик. – Всяко легче станет.