Азамат Козаев - Ледобой

– Клади. Держи руки, – ворожея сворачивала из полотна тугие шарики и заталкивала Верне в ноздри. – А теперь помолчи.

Старуха отвернулась, подняла голову в небеса, зашепталась. Безрод молчал, не шевелился, и даже дышал вполраза. Боец говорит с Ратником – баба не встревай, баба с Матерью-Землей шепчется – мужчина сдай в сторонку. Ясна сотворила знамение Матери –Земли, решительно повернулась и коротко бросила:

– Держи крепче.

Безрод лишь хмуро кивнул.

По восьми сторонам света в расщепах весело трещали светочи, кругом на скамьях стояли маслянки, и в парной стало светло, как днем. Бабка левой рукой прижала голову Верны к ложнице, правой осторожно взялась за нос, легко ощупала. Безрод смотрел на тонкие, длинные пальцы ворожеи, что легли на искореженный нос, и сомнение понемногу уходило. Может быть, сможет, авось получится!

Бабка Ясна что-то нашла, ухватила переносицу двумя пальцами, резко дернула. Верна слабо застонала и еле-еле вздрогнула.

– Дважды сломали, чтоб им пусто было! – зло шипела бабка. – Хорошо, хоть не убили! – буркнул Безрод. – До конца своих дней должна Ратника благодарить.

– Тебя, Сивый, не спросили! Крепче держи, дернется!

Ворожея прихватила пальцами у самой переносицы и потянула на себя. Верна рванулась из рук Безрода, но тщетно. Как будто придавило к лавке неподъемной силой. Битая-перебитая воительница только глухо застонала в хмельном сне. – Дадут боги – обойдется! Станет наша девонька первая красавица в округе!

– А по мне, уж лучше так, – буркнул Сивый.

– И нечего ухмыляться, страхолюд! Без ужаса в лицо не посмотришь! Бабе на сносях во сне привидишься – не случилось бы беды!

Безрод ухмыльнулся.

– Уж чем богат!

– Убрала бы шрамы, да не в силах!

– И не надо. Мое пусть при мне остается, – ухмыльнулся Безрод. – Все?

Тряпицы, что торчали в носу Верны, промокли насквозь. Потекла из носа кровь – темная, вязкая, тягучая.

– Уноси, образина! – бабка отмахнула в сторону двери. – Все!

– Кому образина, а кому и красавец писаный, – ухмыльнулся Безрод и покосился на синюшную Верну.

Осторожно поднял на руки, ногой отворил дверь и вынес. В избе Тычок и Гарька, не сговариваясь, нарочито зажали носы. Дескать, несет от девки перегаром, будто от грузчика на пристани.

– Обоих на улицу выгоню, там и дышите, – хмыкнул Безрод и кивнул Тычку. – Лавку помягче застилай, две верховки брось. Пить не хотела – напоили, боли не ждала – получила. Досталось ей.

Весна заматерела, вошла в силу. Задули теплые ветры. Ходить сама, без поддержки, Верна еще не могла – ноги не держали – но сидеть на крылечке, привалясь спиной к перильцам, уже сиживала. Теперь Безрод выносил Верну подышать, уже не кутая в верховку. Сажал на солнечное крылечко, прислонял к перильцам, сам сбоку пристраивался. – Чего глаза мозолишь? Привыкнуть к себе даешь? Чтобы не шарахалась? К ней вернулся голос, – звонкий, и лишь чуть надорванный. А Безрод, знай себе, ухмылялся. Если в бою орешь во все горло, как сохранить голос? Сам не заметишь, как хрипеть начнешь, если жив останешься. На хозяина волком глядела, могла бы броситься – бросилась. Отодвигалась, когда рядом присаживался. Несколько раз Безрод замечал внимательный, оценивающий взгляд, которым ласкала меч. Не иначе прилаживалась, прикидывала, по руке или нет. В одном Сивый не сомневался – она знает, с какого боку подступиться к мечу. А вот чего дальше ждать, – битая рабыня не знала. Безрод присел рядом на крылечке. Верна, по обыкновению, отодвинулась, как смогла, да так зыркнула, что будь во взгляде сила – снесло бы с крыльца прочь.

– Чего надо? Безрод протянул меч, тряпицу, точило. – Почисть, да оправь, – если Крайр не соврал, будто с мечом взяли. Мечтала примериться к мечу, вот и выпало. Взяла не сразу, чтобы новый хозяин не счел покорной, – долго глядела Сивому в глаза. Наконец взяла меч слабыми руками и едва не уронила. – Ну, чего уставился? Дыру проглядишь! – Уж и так вся в дырах. Одной больше, одной меньше, – не заметишь! Наверное, в прошлой жизни Верна звонко пела. Голос журчит, будто ручеек, а что хрипловат – слушать не помеха. Споет ли еще сама, по своей воле? Не озлобится, не замкнется в себя, как певчая птица, пойманная в силок? Верна осторожно вытащила меч из ножен, и, стараясь не касаться лезвия руками, расположила на коленях. Просыпала на дол немного прав и льного песка и медленно развезла тряпицей по всему клинку. Краем глаза косила на Безрода, дремлющего на весеннем солнце, и отчего-то хмурила брови, морщила едва заживший нос. – Носом не крути. Пуще прежнего распухнет. – Дремлешь, – ну, и дремли себе! – зло прошипела Верна. – Да глаза по сторонам не разбрасывай, слепым останешься. И без того страшен! Безрод ухмыльнулся. Дерзка. А если бы на его месте оказался кто-то другой? Встал бы, разъяренный острым языком, ровно медведь дикими пчелами, да оходил ножнами до полусмерти? Ишь ты! Руки поднять не может, а глядит зло, будто дикая кошка! Крайр ее так и назвал – «дикая кошка». У старого медведя глаз приметливый. Безрод встал, и, проходя мимо Верны, бросил на воительницу насмешливый взгляд. Прошел так близко, что, будь в ее руках сила, мечом дотянулась бы аккурат до спины. Поди, чесались руки, но сдержалась. Закусила губу и сдержалась. Проводила взглядом, полным неприязни, стиснула зубы – и опять склонилась над клинком. Еще поглядеть, что острее, – меч или ее взгляд! Как еще спину взглядом не пронзила?

Верна примерилась к мечу. Великоват. Обе руки, не теснясь, легли на рукоять. А меч чудо как хорош! Не в пример своему хозяину, который одновременно страшен, угрюм и мрачен. Глазом холоден до ледяных мурашек по спине, а норовом, видать, зол, жесток и беспощаден. Неужели можно быть мягким и добрым с таким лицом, – даже не лицом, а личиной? Зачем купил? Ведь знает, что не годна в рабыни, уже дала понять. Убьет и убьет, туда непутевой и дорога. Все равно в невольниках долго не проходить. Одному из двоих жить осталось до первой серьезной сшибки. «Ох, где ты, Грюй, милый друг, на кого одну покинул? Наверное, глядишь нынче с небес на землю и места себе не находишь! Вместе бились, да разошлись пути-дорожки. Сколько мог, заслонял собою, и, в конце концов, пал порубленный, а сама осталась одна против многих. Чужаки были так злы, что не разглядели девку, повергли наземь и били, ровно мужчину. Ох, Грюй, милый друг, если бы ты знал, какому страшилищу в рабыни отдана! Если бы ты видел, что за чудовище пялится изо дня в день, слюни пускает! Но, – недолго осталось, скоро соединимся. Либо сама страшилище порешу, а потом до смерти забьют, либо он меня прикончит. Исхожу злобой, точно резаная свинья кровью. Вот только на ноги встану, да руки подниму… Наверное, буду нещадно бита, да плевать! Ненавижу!» Верна потянулась правым боком. Болит. Потянулась левым. Болит. Куда ни ткни, везде болит. Сама уже не девка, а сплошная, ноющая рана. Глаза болят, все еще больно смотреть на свет. Гляделась давеча в зерцало. Оторопела. Сама себя не узнала. Где та озорница, что пела звонче всех и одним духом переплясывала всех подружек? Где оторва, которая рубилась так, что даже отцовские дружинные восхищенно прицокивали? Кто вчера посмотрел из зерцала – вся синюшная, худющая, заморенная, бескосая? Кто косу срезал, как блудливой шалаве? Коса-то кому помешала? А чья тоненькая шейка тянулась из ворота непомерно большой рубахи? Чей нос, огромный и синий, точно свекла, навис над губами, разбитыми в лепешку? Где тот ровный и прямой нос, который так нравился Грюю? Настолько оторопела, глядя на саму себя, что дышать забыла. Только рот раскрыла. Где зеленые глаза, глядя в которые всякому грустящему становилось веселей? Вместо глаз выглянули из зерцала две узенькие щелочки в наплывах медленно сходящих синяков. Какого цвета стали глаза? Кроме красного не углядела ничего.