Марина Дяченко - Варан

— Парень, продай повозку, — сказал Варан. Почтарь выкатил глаза, как будто тот самый трехлапец наступил ему на ногу.

— Мне надо быстро, — сказал Варан. — Упряжка есть? Тягуны?

— Шутишь, отец, — промямлил почтарь. — У тебя таких денег нет, чтобы мою повозку купить. Я же, это, у общины на жалованье…

Варан вытащил из потайного кармана императорскую пятидесятку.

Такой радуги снежный дом почтаря не видел от основания. Насыщенно-красный, бирюзовый, аквамариновый и желтый отражались от стен и, наверное, вырывались из дыры в потолке над очагом, так что почтарь заозирался: а вдруг соседи увидят?

— Ты… батя… зарезал, что ли, кого?

— Заработал, дурень. В столице такими деньгами стены оклеивают.

— Врешь…

— Привираю, но не слишком. Ну как, продаешь повозку?

У почтаря дрожали руки. Он окинул Варана оценивающим взглядом — пытался понять, сколько еще денег могут вмещать потайные карманы и какую беду — или счастье — это сулит ему, скромному почтарю.

— Спешу, — бросил Варан.

— Продаю, — решился почтарь.

Почтовые сани оказались неказисты — корыто корытом, вместо сиденья — охапка хвои, полог из дырявой вытертой шкуры. Зато упряжку Варан оценил — три сотни тягунов, запряженных по два десятка, могли тащить сани и по целине, и по дороге, проложенной снежным кротом.

Почтарь маялся и поминутно менял решение.

— Трехлапец сожрет, — говорил он, запрягая тягунов. — Жалко… Отменные мушки, где еще таких купишь…

— Но этих же где-то купил…

— Дорогущие…

— За такие деньги ты знаешь сколько всего накупишь?

— Трехлапцу прямо в пасть… Слушай, давай я тебе назад отдам, деньги-то?

— Давай! — зло соглашался Варан.

Почтарь вытягивал пятидесятку, долго рассматривал ее и гладил, снова прятал за пазуху:

— Не. Сговорились, а слово, оно, знаешь…

А через минуту опять начиналось:

— Ну куда ты спешишь, а? В сугроб как встрянешь… До вечера не доберешься… А тут и трехлапец…

— Давай деньги!

— Ну… Я же так… Чего ты злишься-то?

Через час с небольшим Варан все-таки выехал. Снежный крот хорошо знал свое дело — дорога шла сквозь снега, глубокая, как овраг. Белые стены стояли справа и слева, почти смыкаясь над головой. «О кроте не думай, — напутствовал почтарь. — Я о нем никогда не думаю, и вот — до сих пор Император миловал. Только не задумывайся. Потому что когда ты едешь, а он навстречу прет — нет никакой возможности, ну прямо все, конец…»

Первые сто шагов тягуны брали разбег — тоненькие лапы с круглыми опорными «пяточками» оставляли смешную вереницу следов. Потом забили крыльями, и к следам на снегу добавился безумный, но по-своему гармоничный узор. Потом первая двадцатка тяжело оторвалась от снега и полетела, за ней вторая, третья и так далее. Длинное облако голубовато-розовых с перламутром насекомых вытянулось над дорогой, и круглый нос саней чуть приподнялся, будто тоже желая взлетать. Варан знал, что самый храбрый тягун в лучший момент своей жизни поднимается самое большее на два человеческих роста над землей. Те, что осмеливаются подняться выше, гибнут, не оставляя потомства…

На дне так называемой дороги было сумрачно и жутко. Не думать о кроте, сказал себе Варан. Думать о том, кого я встречу впереди. О том, кого парень-почтарь совсем недавно вез по этой самой дороге…

Въехали в снежный тоннель — здесь крот шел напролом, не заботясь, чтобы путник видел звезды. Потолок опасно провисал — в полной темноте Варан успевал заметить только очертание препятствия; он лег на дно саней, прикрыл глаза, вслушиваясь в скрип снега и нежное жужжание тягунов. Крот шел здесь только вчера, тоннель не успел завалиться… Во всяком случае не должен был успеть.

Он тосковал по солнцу. Он маялся в «шкуре», которую можно было снимать только в укрытии и только ненадолго. Он так давно не нырял…

Тоннель закончился. Глубокая колея кротовой дороги теперь показалась светлой, едва ли не уютной.

…А хорошо было бы прийти к Подставке и сказать: я видел. Я говорил с ним. Я знаю ответ на вопрос, который вы, Ваша Незыблемость, так и не осмелились задать…

Он не поверил бы. Взялся бы допрашивать. Нет, бесполезное дело — приходить к Подставке с готовыми ответами; сам он так и не нашел Бродячую Искру. Более того — убедил себя, что его нет…

Варан засыпал. Дырявый полог защищал от ветра; до ночи было далеко, время убивающего мороза не пришло еще, и Варан спал, несомый тремя сотнями голубовато-розовых перламутровых мушек. Во сне его был Подорожник; он улыбался и говорил: вот видишь. Все получилось. Я просил тебя найти бродягу — и ты нашел…

И протянул Варану ожерелье — ниточку голубых и белых огней. Ожерелье стало расти, подниматься над горизонтом, залило все вокруг сине-белым светом, наполнило чувством опасности…

Варан проснулся. Снег под санями скрипел слишком тихо и как-то неуверенно. Третья сотня мушек по-прежнему тянула вперед, зато вторая и первая снизились, почти касаясь снега.

Варан поднял голову.

Трехлапец возвышался, как дерево у дороги, и издали мог в самом деле показаться толстым деревом. Две передних ступни — ласты-снегоступы — обрушили снежную стенку и теперь стояли на рыхлой обочине — «пятки вместе — носки врозь». Третья нога утопала в снегу.

Тягуны повернули направо — подальше от неподвижной громадины. Сани въехали носом в снежную стену и остановились.

Трехлапец жалобно застонал. Этот замирающий стон означал крайнюю степень ярости, голод и желание нападать.

Варан нащупал факел на дне саней. Поразился собственной беспечности — факел лежал, приваленный свежими еловыми ветками; трехлапец изогнулся над дорогой и протянул к Варану единственную руку с двумя длинными белыми пальцами.

Между пальцами проскочила синеватая молния.

Варан щелкнул «искрой», первый раз — вхолостую. Следовало заверещать, тонко и противно, резкие высокие звуки если не пугают трехлапцев, то, по крайней мере, заставляют их задуматься. Но голоса не было. Варан снова щелкнул «искрой», факел занялся, сразу стало светло и жарко…

Молнии между пальцами твари били белым и голубым. Варан выпрямился в полный рост и поднял факел над головой.

— И что, подпалил?

Так называемая гостиница оказалась большим снежным строением, рассчитанным человек на двадцать путешественников. Варан был здесь один, жался к очагу и никак не мог согреться. Смотритель перекрестка, в это время года скучающий и праздный, явился скрасить его одиночество — и потешить собственное любопытство.

— Подпалил, да?

— Не так чтобы очень, — нехотя признался Варан. — Жив — и то спасибо. А сотня тягунов — сдохли. Шлеи отрезал, там и бросил…

— Сотня тягунов — это не птичкины сопельки, — степенно заметил смотритель. — Откуда у тебя упряжка?