Грегори Магвайр - Ведьма: Жизнь и времена Западной колдуньи из страны Оз

Богатый Гилликин остался позади. Винкус встретил путников галькой, разбросанной по влажной земле. Ночами ориентировались по небу. На юге светила Ящерова звезда; туда, к опасному Кембрийскому ущелью, и двигались путники. По сторонам от дороги темнели сосны и звездолисты. Днями они манили странников в свою тень, а ночами изрыгали из себя сов и летучих мышей.

Ночами Эльфаба подолгу лежала без сна. Теперь, под открытым небом, где перемигивались звезды, изредка покрикивали птицы и чертили тайные знаки метеоры, к ней возвращались прежние думы. Временами она хваталась за перо и записывала пришедшие в голову мысли, а иногда просто обдумывала их, обсасывая со всех сторон.

Ее путешествие только началось, а семь лет монастырской жизни уже сглаживались из памяти. Все то тягучее, монотонное время. Коричнево-красные полы, которые она мыла часами, стараясь не замочить рук, но которые едва ли становились чище; виноделие, помощь в монастырской больнице, напоминавшей лазарет Крейг-холла. Надевая на себя монашеское облачение, принимая всеобщее равенство, не нужно было больше бороться за свою неповторимость: ну сколько, на самом деле, неповторимых существ может создать природа или Безымянный Бог? Погрузившись в будничные заботы, монтия сама собой вставала на праведный путь. Время текло незаметно. Прилетала и спускалась на окно красная птичка — значит пришла весна. Надо было сметать с крыльца пожухлые листья — наступила осень. Три года прошли в полном молчании, следующие два ей разрешили говорить шепотом, а потом еще на два, по решению настоятельницы, перевели в монастырскую больницу, в палату для безнадежных больных. Такова была лестница, ведущая вверх. Или вширь.

Девять месяцев, вспоминала теперь, лежа под звездами, Эльфаба, как будто рассказывала кому-то свою историю. Девять месяцев она ходила за умирающими и за теми, кто даже умереть толком не мог. Она настолько свыклась со смертью, что начала даже видеть в ней особую красоту. Человек — как лист, умирает сразу, целиком, если, конечно, в нем что-то не нарушается и не отмирает сначала одна его часть, потом другая, третья и так далее. Эльфаба могла хоть всю жизнь, быть сестрой милосердия: поправлять одеяла в накрахмаленных пододеяльниках, укладывать обездвиженные руки, читать вслух бессмысленные, но приносящие успокоение слова из Писания. Со всем этим она справлялась хорошо.

Но потом, год назад, в их приют привезли беспомощного Тиббета. Он еще был не настолько плох, чтобы не узнать бывшую подругу, несмотря на прошедшие годы и молчаливость Эльфабы. Слабый, не способный самостоятельно сходить по нужде, весь в пролежнях Тиббет все равно был живее, чем она, и без устали пытался пробудить Эльфабу ото сна: звал по имени, шутил, вспоминал институтские истории, ругал старых приятелей за то, что бросили его, подмечал мельчайшие перемены в ее движениях и мыслях. Он напомнил ей, что значит думать. Против ее воли этот изнуренный, умирающий человек возродил в ней личность.

А потом он умер, и настоятельница сказала, что пришла пора Эльфабе вернуться в мир и исправить свои ошибки, хотя даже настоятельница не знала, какие именно. Ну а когда исправит? Тогда будет видно. Ты, сестра, еще молода, можешь и семьей обзавестись. Бери свою метлу и помни, чему тебя здесь научили.

— Не спится? — Отси подсела к Эльфабе.

Хотя в голове крутились бесчисленные запутанные мысли, ни одна из них не желала оформиться в слова, и Эльфаба только утвердительно хмыкнула. Отси рассказала несколько шуток, которым Эльфаба вяло улыбнулась, зато сама проводница смеялась за двоих. Громкий раскатистый смех действовал на нервы.

— Просто беда с этим поваром, — говорила Отси и, хихикая, начала рассказывать про него какую-то дурацкую историю. Эльфаба пыталась улыбаться, пыталась следить за рассказом, но звезды на небе разгорались все ярче — теперь из крупиц соли они превратились в светящиеся икринки. Мерцая, они вращались на своих стебельках с тихим шуршанием и скрежетом. Если бы только можно было его услышать! Но Отси смеялась слишком громко.

Как много в этом мире того, что хочется ненавидеть. И насколько больше того, что хочется любить!

Скоро они достигли Мертвого озера — пугающе неподвижной водной глади, серой, словно опустившаяся на землю туча. Лучи света не отражались от нее.

— Вот почему ни лошади, ни люди отсюда не пьют, и никто никогда не пытался провести отсюда водопровод в Изумрудный город. Это мертвая вода. Нечасто такое встретишь.

И все-таки здесь было что-то величественное, поражавшее путников своей красотой. Далеко-далеко на западе что-то большое и синевато-розовое начало отделяться от неба — это и были Великие Кельские горы, за которыми лежал Винкус.

Отси показала, как использовать туманные амулеты, если на караван нападут охотники-юнаматы.

— Пусть только попробуют, — воинственно заявил мальчик, прислуживающий Эльфабе. — Я им покажу!

— Обычно до нападений не доходит, — успокоила Отси занервничавших путешественников. — Если мы никого не трогаем, то и нас вряд ли тронут. Но надо быть начеку.

Днем караван растягивался по дороге: четыре фургона, девять лошадей, молодая телица, две коровы постарше, бык да разная птица. Еще у повара была собака по кличке Килиджой, совершенно неподходящей, по мнению Эльфабы, для этого игривого, пыхтящего шерстяного комка. Про себя она переименовала его в Задорку. Он успел так расположить к себе путешественников, что уже поговаривали, не Собака ли он и не бежитли из Изумрудного города, притворяясь обычным псом, но Эльфаба сразу высмеяла эти догадки.

— Ха! — сказала она. — Неужели вы так мало разговаривали со Зверями, что уже забыли, чем они отличаются от зверей.

Нет, конечно, Килиджой был обыкновенной собакой, преданной и отважной дворнягой, помесью линстерского колли с ленсским терьером, а может, и с волком. Он всегда был настороже, то и дело принюхивался, вострил уши. Охотник был страстный. По вечерам, когда фургоны ставили квадратом и, оставив скотину снаружи, разводили внутри костер, Килиджой прятался между колес.

Он крепко сдружился с мальчиком. Однажды Отси случайно услышала, как ребенок открывает ему свое имя.

— Меня зовут Лир, — говорил он. — Хочешь быть моей собакой?

Отси неудержалась от улыбки. У толстого мальчика не было друзей, а одинокие дети всегда хотят собаку.

Мертвое озеро осталось позади, и кое-кто из путешественников вздохнул свободнее. Впереди час от часу росли Великие Кельские горы. Прежде синевато-розовые, они теперь побурели до цвета зрелого ореха. По правую сторону от петлявшей дороги текла река Мигунья, отделявшая путников от гор. Отси знала несколько удобных мест для переправы, но они были не помечены, и поиски затянулись. Килиджой сильно заболел, отказывался от пиши, лежал пластом и жалобно поскуливал. Его лечили от отравления. Лир вез его на руках, чем разбудил в Эльфабе легкую ревность. Это ее удивило: она и забыла, когда в последний раз испытывала похожее чувство.