Маргит Сандему - Последний из рыцарей

— Снимите, пожалуйста, рубашку, господин граф, — сказал доктор, не обращая внимания на его объяснения. — Она вся заскорузла от крови.

Граф Рюккельберг хотел лечь, чтобы посетители не увидели его спину, но они опередили его и решительно сорвали с него рубашку.

Голый, жалкий и жирный, граф сидел, съежившись, на кровати, пока они осматривали его спину, покрытую длинными царапинами, нанесенные острым предметом. Конечно, Марине было не под силу нанести графу смертельный удар своей толстой короткой иглой для вышивания, да она этого и не хотела. Но, как сказал Тристан, она мужественно защищалась.

Правда, одна из царапин была глубже других, чем и объяснялось как болезненное состояние графа, так уверенность Марины, что она убила его.

Именно поэтому, да еще из-за непреодолимого страха перед графом, она и убежала на крышу. А там рассудок окончательно покинул ее, и она, не понимая, что делает, оказалась на башне.

Или она сознательно искала смерти?

От этого предположения всем стало не по себе: до какого отчаяния была доведена маленькая, слабая девочка, если сначала хотела убить графа, а потом покончить с собой.

— Каково состояние графа, господин доктор? — спросил комендант без тени сочувствия в голосе.

— Тюремное заключение он выдержит, — в тон ему ответил доктор.

Рюккельберг возмущенно вскрикнул.

— Вы пугали девочку тем, что палач заберет ее мать, если она не уступит вам, — безжалостно продолжал комендант. — Теперь пришел ваш черед бояться палача, граф Рюккельберг.

— Нет! — закричал граф. — Нет! Я ни в чем не виноват. Клянусь вам! Девчонка лжет. Она сама набросилась на меня с этим оружием. Она безумная. Не верьте ей.

— Чему именно мы не должны верить? — вдруг мягко спросил комендант.

Граф с изумлением уставился на него.

— Что она вам сказала? — с трудом выговорил он.

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Ах, вот как! Тогда в чем же вы меня обвиняете?

Тристан отвернулся, граф вызывал у него омерзение. Говорить больше было не о чем.

Итак, слава Богу, поборники истинной власти не имели отношения к исчезновению Марины.

Наступил вечер.

Тристан осторожно постучал в дверь герцогини Хильдегард. Ему открыла камеристка.

— Как они себя чувствуют? — спросил он.

— Маленькая герцогиня спит, — неприветливо ответила камеристка. — И Ее Высочество тоже нуждается в отдыхе.

— Спасибо, тогда я не буду мешать. Передайте им мой поклон.

— Это вы, Тристан? — послышался голос Хильдегард из спальни. — Заходите, пожалуйста!

С недовольным видом камеристка впустила Тристана в покои герцогини.

«Часто слуги бывают чванливее своих господ», — думал Тристан, входя в спальню Хильдегард.

В огромной кровати Марина казалась совсем маленькой. Хильдегард, завернутая в одеяло, сидела на скамье у окна, опершись на гору подушек. В спальне горели всего две свечи.

Хильдегард попросила Тристана сесть рядом с ней. Он поблагодарил и извинился за поздний визит.

— Я ждала вас, Тристан. — Голос Хильдегард звучал хрипло, после пролитых сегодня слез. — Вы знаете, человеку иногда требуется поддержка более сильного. Потому-то многие великие полководцы верили в Бога.

Тристан кивнул:

— Я полагаю, это был самый тяжелый день в вашей жизни, герцогиня.

— Не спорю. Хотя должна признаться, что на мою долю выпало немало тяжелых дней. Не могу ли я предложить вам рюмку вина?

— Спасибо, только если вы сами тоже выпьете.

— Мне сейчас нельзя пить вино.

— Вы правы. Тогда и я не буду пить. Мне хотелось бы служить вам опорой, герцогиня.

Хильдегард слабо улыбнулась.

— Спасибо за красивые слова, Тристан.

— Но я и в самом деле хочу этого.

Даже при слабом свете он видел, как изменилось ее лицо за этот день. И, тем не менее, она казалась ему красивой, она казалась ему красивой даже тогда, когда ее лицо было обезображено водянкой. Теперь от водянки почти не осталось следов, но Тристан знал, что она еще вернется к Хильдегард, и не раз. Он понимал, что у герцогини больное сердце, а это часто сопровождается водянкой.

Кое-чему он все-таки научился у своих родичей-целителей!

Мало кто счел бы герцогиню Хильдегард красивой. Только Тристан да еще несколько человек умели разглядеть ее тонкую красоту и очарование. Ее мягкий умный взгляд, теплую улыбку и грациозные движения.

Однако годы и болезнь не пощадили Хильдегард. Она слишком рано увяла, во всяком случае, внешне. Волосы поседели, на лице появились морщины.

Тристан не обращал на это внимания. Его привлекала в герцогине не внешняя красота.

Он не знал, что именно ей известно о случившемся и не хотел рассказывать больше того, что она знает.

— Что вы теперь намерены делать, герцогиня? — тихо спросил он.

Хильдегард медленно повернулась к нему.

— Не знаю, Тристан, — беспомощно прошептала она. — Правда, не знаю.

— Вернетесь домой в Ризенштейн?

— Домой? — Она вздрогнула. — Ризенштейн никогда не был моим домом. Я всегда была там чужая, к тому же этикет там отличается и строгостью, и лицемерием, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Думаю, что понимаю: под видимостью благопристойности скрывается множество пороков.

— Вот именно. Нет, я не хочу возвращаться в Ризенштейн. Марине там будет плохо. Моя родная страна, увы, захвачена турками, но и здесь после смерти герцога Йохума нам тоже оставаться нельзя.

Тристану показалась, что герцогиня, несмотря ни на что, тяжело переживает смерть мужа. Она вся как будто сжалась, стараясь отгородиться от беспощадного мира. Герцог Йохум погиб такой бесславной, такой унизительной смертью. Такой жалкой!

Негромкий возглас Марины заставил Тристана и Хильдегард вздрогнуть. Девочка металась во сне, словно пыталась вырваться от кого-то.

Хильдегард хотела встать.

— Сидите, герцогиня, я сейчас успокою ее, — сказал Тристан.

Склонившись над кроватью, он мягко заговорил с Мариной:

— Тише, тише, Марина, тебе никто не угрожает. Здесь, в маминой комнате, ты в полной безопасности. Тут до тебя никто не доберется.

Марина открыла глаза и в страхе уставилась на него. Потом закричала и начала биться.

— Нет, нет! Вы не смеете! — кричала она.

— Не бойся, это Тристан, наш рыцарь! — сказала Хильдегард, желая успокоить дочь.

По-видимому, Марина еще не совсем очнулась от сна, но постепенно взгляд ее стал более осмысленным, страх и боль, отражавшиеся в нем, понемногу таяли. Нижняя губа у нее все еще дрожала.

— Спи, дитя мое, — ласково сказал Тристан. — Мы с твоей мамой будем охранять тебя.

Марина в тоске откинулась на подушки и закрыла глаза. Порошок, который ей дал доктор, еще действовал, и Тристан вернулся к Хильдегард.

Ему и Хильдегард одновременно пришла в голову мысль, что после случившегося Марина ни разу не обратилась, ни к кому лично. Те несколько слов, что она произнесла, не предназначались какому-либо определенному человеку. Марина по-прежнему билась в тисках неведомого им кошмара.