Артем Лунин - Время жестоких чудес

Он падал.

В ничто, в пустоту, в бездну, в холод бесконечного ужаса, сковывающего разум.

Он падал.

Так долго, что почти успел забыть – сверху в пронзительной синеве светит солнце, поют птицы, ветерок гонит по полю золотистые волны ржи.

Он падал.

Боль и страх захлестывали с головой, заставляли покориться тому, что ждет его на дне черно-багровой ночи. Он видел только тьму, слышал только тишину, чувствовал только пустоту. У него не осталось мыслей, чувств, памяти. Но наперекор всему он знал, что надо бороться, и, собрав волю в кулак, он сумел шепотом крикнуть в окружающее его ничто:

«Аз есмь!»

В начале была боль.

Боль была всем миром, и мир был болью.

Но кроме боли существовало еще что-то. Что-то, что могло ощущать эту боль.

Он дышал тяжело, горло с хрипами гнало воздух в истерзанные легкие. Все мышцы тела дергались в судорогах, кости ломило.

Смутно подумалось, что это состояние можно считать наслаждением по сравнению с тем, что было. Мысль была странной, он попробовал удержать ее, чтобы обдумать как следует, но не смог.

К нему окончательно вернулось ощущение тела и вместе с этим в сознание снова ворвалась такая острая боль, что он забыл о своем намерении о чем-то подумать и долгое время лежал неподвижно.

Потом – через пару сотен лет, наверное, – боль приутихла, спряталась куда-то, готовая выпрыгнуть и укусить. Он снова мог мыслить.

Алек.

Что?

Алек. Имя.

Его имя. Он лежал и мысленно – потому что вслух едва ли получилось бы – повторял слово.

Александр.

Он радовался, мысленно повторяя имя. Имя – значит человек.

Человек!

Отталкиваясь от своего имени, он попытался восстановить произошедшее.

Битва… Была великая битва. Он знал, что победил, но с кем или с чем ему довелось сразиться и победить? Что-то темное, страшное. Он не сразу вспомнил значение этого слова. Страх… После того, что было, он словно навсегда потерял способность чувствовать страх. Впрочем, об этой потере он не собирался плакать.

Хотя плакать он, кажется, тоже разучился…

Алек попытался открыть глаза. Свет раскаленным гвоздем впился под веки. Болезненно моргая и щурясь, он добросовестно попытался сфокусировать взгляд и осмыслить то, что видит.

Это – потолок.

Недавно побеленный.

Простое усилие, чтобы повернуть голову, сожгло остатки сил. Подкатила дурнота, в глазах вспыхнули и завертелись круги, звезды, лоскуты. Потом движение остановилось, но цветные пятна и не думали пропадать. Щурясь на них, Алек долго соображал, что бы это могло быть. Ответ пришел внезапно и был таким же простым, как и нелепым.

Скорбная занавесь. Большое полотнище, каким отгораживают кровати безнадежно больных. Или мертвых. Алек не знал, к тем или к другим он относится. Хорошо бы кто-нибудь пришел и прояснил этот вопрос.

Через полупрозрачные узоры занавеси Алек сумел разглядеть часть светлой большой комнаты. Скамеек почему-то нет. Печка… посередь комнаты? Такого не бывает. Большое окно чуть приоткрыто, за ним ветерок лениво шевелит блестящие листочки калины. Синее небо, белое пушистое облако… Невозможно определить, сколько времени прошло, но дни еще летние, и на том спасибо… Возле кровати стоит массивный, грубо сколоченный табурет, на нем такой же грубо слепленный кувшин. Остро пахнет известью и смолой.

В носу защекотало.

Апчхи!

Мир погас, как задутая свечка.

Какие-то звуки.

Птичье чириканье, вот что это такое.

Запахи.

Свежее дерево и известка, тонкие ароматы лечебных трав.

Щекотно. Жарко.

Он лежит на твердой койке под шерстяным одеялом.

Алек решился и открыл глаза. Сейчас это у него получилось уже легче. Что же с ним произошло, и сколько времени он провалялся в постели, если поворот головы кажется запредельным усилием, а простой чих отправляет в беспамятство?

Пошевелившись, Алек убедился, что руки у него на месте и ноги вроде бы тоже. Он тихонько стал разминать мускулы, превозмогая боль. В глазах летали целые рои огненных ос. Стук сердца звучал колоколом. Навалилась дикая жажда, казалось, он бы сейчас выпил весь Правый рукав, а может быть, и Левый заодно. Алек выпростал руку из-под колючего одеяла и с недоумением уставился на нее.

Когда-то ему случилось вывихнуть два пальца зараз. Патэ Киош, вправляя, поведал ученику, сколько в человеческой кисти костей. Алеку тогда было не до анатомии, он мгновенно забыл сии ценные сведения, а теперь мог без особого труда сосчитать все эти кости.

Его рука была рукой древнего старца, почти прозрачная, с желтой и морщинистой кожей, выступающими венами и сухожилиями, воспаленными суставами.

Наверное, воскресая, я ошибся телом…

Алек потянулся, хотел отодвинуть скорбную занавесь, но не рассчитал движение этой чужой руки, непослушные пальцы вцепились в вышитую ткань, и она скользнула на пол. Мышцы ныли, возмущенные долгим бездействием, по коже забегали стада мурашек.

Он отбросил одеяло и внимательно изучил свое тело. Ребра торчали, как шпангоуты, дряблые мускулы на костях… Но все родинки, шрамики и шрамы были на месте, знакомые с самого детства.

Алек приподнялся, с трудом сел в кровати, опираясь о стену, навалилась давящая тяжесть. Отдышавшись, потянулся к кувшину, взял обеими руками, ненароком сметя на пол какие-то снадобья в плошках и мешочках, пилюли.

Благословенная влага хлынула по иссушенному горлу. Алек немедленно поперхнулся, но продолжал жадно пить.

Лечебный напиток придал сил. Алек поставил кувшин, стряхнул с рубахи капли и принялся оглядываться. Он никогда здесь не был. Дом явно новый, дерево даже не успело потемнеть. А за последний год в поселке не строили новых домов. Значит, он не в Дорнохе.

Дорнох. Память начала возвращаться. Красный дуб на берегу реки, дом с голубыми наличниками, древние развалины, расовые поля. Дорнох, бывшая столица бывшего Радона, родной город Александра.

Но назад ему нельзя.

Потому что…

Почему-то.

Ладно, с этим разберемся потом. Сначала…

Сначала неплохо бы выяснить, где он находится. И как он сюда попал. И сколько он лежит под скорбной занавесью.

Вокруг было богатство, к которому Алек не привык, и одновременно какая-то сиротская пустота. Только росписи по сырой известке, изразцы на печи да иконы и Знак в красном углу. Знак богатый, металлический, два треугольника, образовывающие звезду, тщательно отшлифованы.

Всего одна картина на стене – «Пламя в море идущее». Мамину руку Алек узнал бы среди сотни других вышивок.