Кристофер Паолини - Брисингр

— Боль — это боль, — сказала она. — Ей описания не требуется.

— Это верно, но пренебрежение к ней может принести даже больший ущерб, чем сами раны… Никто не может, пережив нечто подобное, остаться совершенно невредимым. Ведь шрамы остаются и на душе.

— А почему ты так уверен, что я никем не делилась своими переживаниями?

— Вот как? И с кем же ты делилась?

— Какая разница? С Аджихадом, с моей матерью, кое с кем из моих друзей в Эллесмере.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказал Эрагон, — но, по-моему, у тебя ни с кем нет таких уж близких отношений. Ты повсюду стараешься оставаться в одиночестве, даже среди своих сородичей.

Арья ничем не выдала своих чувств. Лицо ее по-прежнему было настолько непроницаемым, что Эрагон решил уже, что она так и не соизволит ему ответить, и вдруг она прошептала:

— Так было не всегда.

Эрагон насторожился; он ждал, боясь пошевелиться и почти не дыша, когда она заговорит снова.

— Когда-то и у меня был друг, с которым я могла говорить обо всем. Когда-то… Он был старше меня, но у нас были родственные души, исполненные любопытства по отношению к миру, лежавшему за пределами нашего леса, горевшие желанием исследовать этот мир и сразиться с Гальбаториксом. Нам обоим было невмоготу оставаться в Дю Вельденвардене — учиться, заниматься магией, преследовать свои собственные, личные цели и интересы, — зная, что Убийца Дракона и истинное проклятье Всадников ищет способ победить и уничтожить нашу древнюю расу. Мой друг пришел к этому выводу позже меня — спустя десятилетия после того, как я стала послом у варденов, и за несколько лет до того, как Хефринг украл яйцо Сапфиры, — но как только он это понял, то сам вызвался сопровождать меня повсюду, куда могут забросить меня приказы Имиладрис. — Арья с трудом проглотила комок в горле и моргнула, словно стряхивая с ресниц непрошеные слезы. — Я не хотела позволять ему это, но нашей королеве его идея понравилась, а он был настолько убедителен… — Она прикусила губу и снова моргнула; глаза ее сверкнули ярче обычного.

— Это был Фаолин? — как можно мягче спросил Эрагон.

— Да, — выдохнула она.

— Ты его любила?

Откинув голову назад, Арья смотрела в мерцающие небеса; ее длинная шея казалась золотой в свете костра, а лицо было бледным, словно в нем отражалось вечернее небо.

— Ты спрашиваешь из дружеского участия или из личного интереса? — Она издала короткий задушенный смешок, точно вода плеснула на холодный камень. — Не обращай внимания. Это ночной воздух заставил меня так поглупеть и забыть о вежливости, позволяя говорить любые гадости, какие только придут мне в голову.

— Это неважно.

— Нет, важно. И мне искренне жаль, что я так тебе ответила. Любила ли я Фаолина? А как бы ты определил, что такое любовь? Больше двадцати лет мы странствовали вместе и были единственными бессмертными среди разных смертных народов. Мы были спутниками… и очень близкими друзьями.

Эрагон почувствовал болезненный укол ревности, но постарался не только подавить это чувство, но и совсем задушить его. И все же отголоски ревности продолжали звучать в его душе и мучили, точно старая, глубоко засевшая заноза.

— Больше двадцати лет… — повторила Арья. Продолжая смотреть на звезды, она слегка покачивалась и, казалось, почти не замечала Эрагона. — А потом в одно мгновение Дурза оторвал все это от меня. Фаолин и Гленвинг были первыми эльфами, погибшими в бою почти за сто лет. Когда я увидела, как Фаолин упал, я поняла, что самый большой ужас на войне — это не когда ранят тебя, а когда ты вынужден смотреть, как страдают те, кто тебе дорог. Я думала, что уже получила этот урок, живя у варденов, когда один за другим , мужчины и женщины, которых я глубоко уважала, умирали от ударов меча, от выпущенной стрелы, от несчастных случаев и просто от старости. Эти утраты, впрочем, никогда не носили столь личного характера, и когда это произошло, я подумала: «Ну, теперь и я, конечно же, должна умереть». Потому что, с какой бы опасностью мы ни встречались до этого, Фаолин и я всегда вместе выбирались из любой переделки, и если уж он не смог спастись, то зачем же спасаться мне?

И тут Эрагон понял, что Арья действительно плачет; крупные слезы скатывались из внешних уголков ее глаз по вискам и по щекам и повисали на волосах. При свете звезд эти слезы казались дорожками расплавленного серебра. Глубина ее горя поразила Эрагона. Он и не подозревал, что каким-то вопросом можно вызвать у нее столь бурную реакцию, да и не хотел этого.

— Потом Гилид, — продолжала Арья. — Эти дни были самыми долгими в моей жизни. Фаолин погиб, я не знала, в безопасности ли яйцо Сапфиры или же я невольно вернула его Гальбаториксу и Дурзе… Дурза позволял тем духам, что властвовали над ним, удовлетворять свою жажду крови за мой счет и совершал поистине ужасные вещи, какие способен был породить лишь его извращенный разум. Порой, зайдя слишком далеко, он принимался меня лечить, но лишь для того, чтобы иметь возможность уже на следующее утро начать все сначала. Если бы он дал мне возможность собраться с мыслями, я, возможно, сумела бы обмануть своего тюремщика, как это сделал ты, и постаралась бы не принимать те снадобья, которые не позволяли мне пользоваться магией, но он ни разу не дал мне передышки хотя бы на несколько часов.

Дурзе требовалось спать не больше, чем мне или тебе, и он постоянно «развлекался» со мной, если я была в сознании и ему позволяли это другие дела и обязанности. И когда он надо мной «трудился», каждая секунда казалась мне часом, каждый час — неделей и каждый день — вечностью. Он был осторожен и старался не лишить меня рассудка — этим Гальбаторикс был бы чрезвычайно недоволен. — однако это ему все же почти удалось. О да! Я начала уже слышать в темнице пение птиц и видеть такие вещи, каких даже существовать не могло. Однажды мою темницу вдруг заполнил яркий золотистый свет, и мне стало очень тепло и приятно, а когда я подняла глаза, то обнаружила, что лежу на ветке дерева высоко над землей где-то в центре Эллесмеры. Солнце собиралось садиться, и весь город был залит закатным светом, как пожаром. Атхалварды пели на тропинке внизу, и все вокруг было полно такого мира и покоя… все было так прекрасно, что мне хотелось остаться там навек. Но потом свет вдруг померк, и я снова оказалась на мерзкой лежанке… Да, я и забыла: однажды какой-то солдат бросил мне в темницу белую розу. Это было единственным проявлением доброты и милосердия за все время моего пребывания в Гилиде. В ту же ночь роза укоренилась и превратилась в огромный куст, побеги которого вскарабкались по стене, пробились сквозь трещины в каменных плитах, разрушая их, и вылезли из донжона наружу, к солнцу. Они все продолжали расти, пока не доросли до луны; они возвышались, подобно колышущейся на ветру башне, они обещали спасение, нужно было лишь подняться с пола. И я попыталась это сделать, собрав до последней капельки все оставшиеся силы, но встать так и не смогла. И как только я отвела от розового куста взгляд, он исчез… Таково было состояние моей души и моего рассудка, когда я тебе приснилась. Но я почувствовала, как твоя душа склоняется надо мной. Ничего удивительного, что я неправильно восприняла это ощущение и сочла его очередным обманчивым видением, бредом. — Она слабо улыбнулась. — А потом появился ты, Эрагон. Ты и Сапфира. Когда меня оставила последняя надежда, когда я уже готова была сдаться на милость своих тюремщиков и позволить им отвезти меня в Урубаен к Гальбаториксу, появился Всадник и спас меня. Настоящий Всадник и его дракон!