Янис Кууне - Каменный Кулак и мешок смерти

Оказавшись в славном Хедебю, Гастинг уплатил целых пятьдесят крон сухорукой бездетной вдове за зимний постой в ее огромном пустом доме, куда вселился сам с прежним манскапом Грома. Еще столько же он потратил на то, чтобы расселить остальных людей своей новой руси. Его сердце обливалось кровью, но он говорил себе, что большая дружина – большие расходы. Ведь и доходы тоже большие: в этот раз он рассчитывал получить не четыре шеппарьские доли, а семь, поскольку ему должно было достаться серебро, отчисленное на его драккары – Гром, Молнию и Тучу.

Пять дней мореходы вместе с дружинниками пировали в хоромах Кнуба. Было съедено столько свиней и выпито столько вина, что кое у кого из пирующих случилась тягость утробы. Так что к дележу добычи шёрёверны приступили только через седмицу. Счетоводов нашлось уйма. Сам ярл Хедебю собрался исчислять доли, но все, что ему позволили сделать, это отсчитать ту меру золота и серебра, которую полагалось уплатить конунгу Роскилле.

Делить же остальную добычу стали так, как это сделал племянник Неистового Эрланда с привезенным из Хохендорфа, – бобами и ячменем. Одна Хрольфова русь радовалась, когда заполучила в свои руки по три боба и шесть ячменных зерен. Но как только остальные, включая даннских ратников, уяснили, что каждый боб – это сто серебряных крон, а ячмень – десять, так ликованию их не было конца. Конечно, это было меньше, чем обещалось, но все же гораздо больше, чем обычно перепадало на долю руси и тем более дружинных ратников.

Еще девять дней бобы и ячмень превращались в золото и серебро. И то ведь, дело не простое. Меру не всякий знал. Пока утихомиришь крикуна – полдня пройдет. А за ним уже другой умник лезет судить, сколько серебра в кроне.

В конце концов дележка закончилась, и Кнуб начал готовиться к отъезду в Роскилле. Как и следовало ожидать, у себя на вотчине, где под его рукой стояло не меньше пяти сотен дружинников, не говоря уже об урядниках, следивших за жизнью торжища, и прочих служилых людях, толстяк переменился. Нет, он не перестал зубоскалить и хлебосольствовать бывших соратников, но он словно возвел между собой и ними невидимую стену, сквозь которую достучаться было все труднее и труднее. Это была не спесь, не презрение, а нечто в каждом слове, в каждом движении руки, что давало понять, где в этом городе его место, а где место тех, кто совсем недавно бился с ним плечом к плечу.

Посему, когда Кнуб прислал Хрольфу гонца с приглашением прибыть на его двор, Гастинг не стал разговаривать с ним через губу, как сделал бы это на Бирке, а собрался и спешно отправился на зов. В дверях вдовьего дома он столкнулся с Кнутневым. И очень обрадовался. Варг был единственным человеком, которого шеппарь хотел бы видеть стоящим за своим плечом. Даже шумное сопение верзилы Ольга не вселяло в него такой уверенности, как незаметное присутствие щуплого венеда.

– Хрольф… – начал Волкан.

– Варг! – перебил его Гастинг. – Кнуб зовет меня к себе на двор. Ты не мог бы пойти со мной?

– Хрольф, мне надо с тобой поговорить, – пытался настаивать Годинович. Вид у него был не менее решительный, чем у посланца ярла Хедебю, и все-таки племянник Неистового Эрланда притворился, что не видит этого.

– Пойдем. Сходим к Кнубу, а после поговорим.

В конце концов, еще полдня в Хедебю ничего не меняли. Кнорр, согласившийся взять Кнутнева на борт до Норрчёпинга, [170]отчаливал лишь на следующее утро. Собрав в кулак все невеликое уважение, которое он испытывал к сыну Снорри, Волькша последовал за ним на двор ярла Хедебю.

Толстяк ждал их в трапезной. Он был один. Ни одного дружинника, ни одного подъедалы. Слуга, введший шёрёвернов, тут же удалился.

– Я думал, ты придешь один, – пробурчал Кнуб.

Хрольф оглянулся на Варга.

– Я могу уйти, – с готовностью предложил тот.

Но Гастинг упреждающе поднял руку и сказал не то венеду, не то данну:

– Всякий хотел бы иметь Стейна Кнутнева за правым плечом, куда бы он ни направлялся.

Кнуб усмехнулся. В хаврском походе ему, как и многим из тех, кто пошел под начало бывшего Потрошителя сумьских засек только для того, чтобы взглянуть на Каменного Кулака в деле, не довелось лицезреть сокрушительный удар Волькши, но он видел франков, которые повстречались с его кулаком. Помнил он и фризского всадника, утверждавшего что, «маленький норманн» одним ударом на скаку свалил его лошадь. Ну а былица про то, как Варг в одиночку захватил все золото торжища, так и вовсе была похожа на песню скальда о воителях достодавних походов.

– Ладно, тебе решать. Это твой человек, – примирительно проурчал ярл Хедебю из глубины своего общинного тела и показал гостям на стол подле себя.

– Пейте, ешьте. На голодный живот добрые дела не вершатся.

Хрольф сел и, следуя примеру хозяина, принялся за еду. Однако, помня, как Ларс подловил его своим вопросом с куском мяса в зубах, рта Гастинг битком не набивал, вино прихлебывал по чуть-чуть и вообще всячески чинился. Кнуб же налегал на кушанья, точно до этого провел несколько дней в открытом море без пищи и воды.

Наконец, ярл Хедебю отбросил свиную масталыгу, [171]вытер руки о бороду и, отдуваясь, отвалился от стола. Когда он заговорил, людям с Бирки показалось, что от еды Кнуб и правда подобрел.

– Знаешь что, Гастинг, – обратился он к Хрольфу. – я очень уважаю даннского конунга Харека Скьёлдинга. В своей жизни он сделал одно очень благое дело… поставил меня ярлом Хедебю.

Кнуб смолк, глядя на гостей масляными глазами. Губастый рот ярла растягивался все шире в улыбке, а в самой сердцевине его телес зарождалось кудахтанье, переродившееся в конце концов в смех.

– С тех пор я не щадя живота своего укрепляю могущество и славу своего Великого Конунга! – вымолвил толстяк сквозь смех, похлопывая себя по пузу.

– Так вот, – внезапно перестав смеяться, продолжил Кнуб. – я уважаю достопочтенного Харека настолько, что считаю, что двадцать тысяч крон для него – это слишком много. Я сам слышал, что в Хавре это был неудачный год. А предыдущий – и того хуже. Казна опустела. А ведь надо было еще ремонтировать мостки, а то торговый люд вовсе перестал бы приезжать на торжище. Ведь так? Ведь именно это запустение и узрел ты и твои люди в Овсяном заливе?

Хрольф, не отрываясь, смотрел в крохотные глазки управителя Хедебю, и одно веко у него подергивалось, точно он собирался подмигнуть толстяку, но на полпути передумывал.

– Я, ярл Хедебю, узнав, что наглые разорители подвластного Хареку Хохендорфа ночью, как тати, прошли волок между Шлеей и Трееной, бросился за ними вдогонку. Но их драккары летели, как будто дочери седого Аегира несли их на руках. Мои же суда то и дело убирали парус, потому как Ньёрд налетал с форштевня. Словом, когда я нагнал ватагу, они, эти бессовестные, но смелые молодцы уже взяли Хавре и полностью его разграбили. Однако их, милый Гастинг, потери были так велики, а люди так измотаны завершившейся битвой, то разбойники не посмели противостоять моим дружинникам, а повинились и решили отдать все, что добыли в Овсяном заливе, тому, кому эти богатства принадлежат по праву, а именно Великому Конунгу Даннмарки, повелителю Восточного и Северного морей, Хареку Скьёлдингу! Все пятнадцать тысяч крон серебром…