Робин Хобб - Лесной маг

Думаю, мое раненое тело вернулось к жизни быстрее, чем запутавшийся разум. Я жарил картофель с луком и ветчиной, когда кто-то напал на меня и пытался убить. Они украли мою лошадь и повозку. А меня оставили умирать.

Я добавил немного соли и помешал еду. Что я помню? Всадники, буквально вылетевшие из-за спины… Ружья… Вспышка… Я даже не запомнил звука выстрела, только вспышку воспламенившегося пороха.

Кто-то в меня стрелял. Стрелял в меня! Они бросили меня подыхать, украли мою лошадь и повозку. Ублюдки! В приступе ярости я ощутил, как вспыхнула и угасла во мне магия. Запоздало я пожалел о всплеске ненависти и жажды мести. Я знал, что у меня не хватит сил отозвать магию, и предположил, что уже поздно даже пытаться. Я тяжело опустился на пол у очага, чувствуя себя так, как будто сжег последние остатки сил своего тела. Мне хотелось прямо там рухнуть и заснуть. Однако невозможным усилием воли я заставил себя снять еду с огня, прежде чем она сгорела. Не поднимаясь с пола, я принялся есть, словно изголодавшаяся собака. Когда я отскреб со сковороды и проглотил последнее колечко лука, я заполз в постель, накрылся одеялом, закрыл глаза и заснул.

Я спал долго. Меня разбудил холодный рассвет, я моргнул и снова закрыл глаза. В следующий раз я проснулся в темноте, пошатываясь, добрался до ведра с водой, опустил в него голову, как лошадь, и стал пить. Выпрямившись, я немного постоял посреди комнаты. С подбородка капала вода. Мне показалось, что кто-то тихонько зовет меня, но я не обратил внимания. С трудом добравшись до постели, я рухнул в нее и снова заснул. Сны пытались проникнуть в мое сознание, мешая отдыху. Я прогнал их. Я слышал, как кто-то произносит мое имя — сначала нежно, потом настойчиво и наконец требовательно и с раздражением. Я оттолкнул ее прочь. Она пыталась пробиться в мой сон, но я плотнее завернулся в него и не впустил ее.

Я проснулся на рассвете следующего дня; во рту пересохло, страшно хотелось есть. Мое тело пропахло потом. Я был настолько голоден, что сгрыз сырыми две последние картофелины. Потом нагрел оставшуюся в бочке воду, вымылся и переоделся. Голова больше не болела.

Я направился к ручью. На берегу я нашел следы босых ног. Значит, Оликея отважилась зайти так далеко, пытаясь приманить меня к себе. Меня остро кольнуло желание. Я тосковал по ее теплу и безумному наслаждению, которое она пробуждала во мне своим телом и пищей.

Нет. Резко и непреклонно я решил разорвать все отношения со спеками. Я не был спеком и не мог их спасти. Магия навязана мне помимо моей воли. Мне не нужно то, что она давала мне, не говоря уже о том, что она сделала со мной. Я больше не намерен быть ее жертвой. Пусть она накажет меня, как предупреждал Бьюэл Хитч. Больше меня это не заботит. И с той же страстью я отверг собственный народ. Я больше не хочу иметь с ними ничего общего. Даже мысли о Спинке и Эпини не могли заманить меня обратно к жизни солдата и гернийца. Я закончу свои дни здесь, решил я, в этой роли могильщика. Мне не по силам спасти ни один из народов от его собственной глупости. Мне остается только хоронить их. Так тому и быть.

С таким настроением я направился в сарай за лопатой и киркой и начал копать новую могилу. Я знал, что вскоре появится множество тел, которые нужно будет хоронить. Лучше подготовиться к этому заранее. Я рыл могилу умело, хорошую, глубокую могилу с ровными стенками, достаточно широкую, чтобы удобно было опускать в нее гроб. Закончив, я напился воды и принялся копать следующую.

Я подумал, не сходить ли мне в город, чтобы доложить, что кто-то выстрелил в меня и украл Утеса и повозку, но отказался от этой мысли. Меня не интересовало больше ничего, кроме рытья могил. Я только надеялся, что за Утесом будут хорошо ухаживать. Я продолжал копать. И старался не вспоминать, как магия вырвалась из меня. Я не знал, кто в меня стрелял. Значит ли это, что магия не найдет своей мишени? Я боялся того, что сделал, и злился на себя из-за этих мыслей. Тут нет моей вины, сердито объявил я самому себе. Я не искал магии, никогда не желал ее. Во всем этом следует винить тех, кто мне ее навязал, а не меня. Вонзив лопату в мягкую землю, я вновь принялся за работу.

В тот день ни Эбрукс, ни Кеси не появились на кладбище. Я скучал по ним, но и радовался, что их нет рядом. Мне бы больше нравилось наше ненавязчивое приятельство, если бы я смотрел на них и не раздумывал, как скоро они умрут. Интересно, рыщет ли уже по городу чума или люди все еще отравлены зельем Геттиса и мыслями о том, что дорога снова начала расти? Даже сейчас, был уверен я, тяжелые пилы и топоры глубоко впиваются в плоть древних деревьев.

От этой мысли мне стало не по себе, и на мгновение я покинул свое тело. Я тянулся к далекому солнечному свету и чувствовал, как неумолимо разрывается моя связь с землей и всем, чем она для меня была. Я ощущал ветерок, шелестящий в моих листьях, и глубокую дрожь железа, вгрызающегося в меня. Глубочайшая любовь к жизни пронзила меня вместе с гневом на то, что она так внезапно закончится. Я с трудом вырвал сознание из жадных объятий магии. Мне все равно, с яростью сказал я себе. Это всего лишь дерево, к тому же — дерево спеков! Но даже это отрицание показало, насколько иначе я теперь думаю. С отвращением и отчаянием я вернулся к прерванной работе и вновь вонзил в землю лопату.

Я работал, пока совсем не стемнело, а потом вернулся в дом. В кладовой уже почти ничего не осталось, но я приготовил себе ужин из остатков ветчины, немногих овощей из огорода и хлеба. После целого дня работы такая трапеза едва ли могла меня удовлетворить, но я сурово сказал себе, что ее достаточно.

Мне предстояла долгая ночь. У меня не было книг, и я не знал, чем себя занять. Некоторое время я смотрел в окно, пытаясь опустошить свой разум. Несмотря на все усилия, мои мысли возвращались к грозящей нам чуме, к гибели деревьев-предков и моей решимости отныне не принадлежать ни к одному из народов. Потом я взял свой дневник сына-солдата и сделал в нем самую длинную запись за многие недели. Я выплеснул свои мысли на бумагу, а когда закончил, почувствовал едва ли не умиротворение. Я подождал немного, пока просохнут чернила, а потом перелистал предыдущие записи. Все написанное мной в Академии сейчас показалось мне поверхностным и ребяческим, а наброски моих товарищей походили на детские каракули. По мере того как я продвигался дальше, записи становились длиннее, а мысли глубже. Впрочем, ученый из меня получился не лучший, чем солдат. Набросков в дневнике было не много, и, помимо попыток зарисовать расположение пятен на руках Оликеи, все они сводились к виденным мной растениям. Дневники, которые я читал в кабинете дяди, сжато повествовали о сражениях и путешествиях по непроходимой местности. А мой дневник больше напоминал записки школьницы. Я закрыл его.