Михаил Бобров - Висенна. Времена надежды

— Тигренок.

Тигренок скользнул в рубашку бесшумно; в штаны — чуть не запутался. Помогая руками и сдавленной руганью, расправил одежду. Натянул толстые вязаные носки, затем сапоги. Теплый плащ из хорошей бурой шерсти не тронул: больше ни к чему. Оглянулся на спящую Лису, хмыкнул и передумал. Снял с колышка плащ, бережно укутал красавицу поверх одеяла. Печально выдохнул, стянул со стола пояс с боевым ножом и вышел в общую комнату, приподнимая дверь, чтобы не скрипнула в петлях.

В комнате остановился, обернул и застегнул пояс. Поднял голову к небу, споткнулся взглядом о потолок. Прикрыл глаза и попытался представить себе голубое небо над городом… увидел туда и сюда по небу полосы дыма; черные туши грифонов и зеленые тряпки под ними — знамена смертников. И снова ненавистную кованую морду под вороненым круглым шлемом… и падающий клинок — в самом деле, как молния.

Выдохнул. Месть что зелено вино, настаивается на холодном льду. Потом один глоток — и не спасут. Так изнутри и сгоришь… Почетнее, конечно, зарубить, а не зарезать. Да только тут со дня на день дождешься, кровник своей смертью подохнет. Тогда уж точно позору не оберешься.

Шаэррад Кориенталь толкнул дверь боковушки, скользнул внутрь и тщательно закрыл за собой вход.

— Людоед!

Наместник хлопнул глазами: Вигла и Спади вместе светили сквозь замерзшее окошко. В молочной полосе Тигренок казался чернее ночи.

— Да, — тихо ответил Спарк, — Называли меня и так. А знаешь хотя бы, за что?

— И знать не хочу! — злобно зашипел сын тысячника, — Разве за доброе дело так назовут? Ты отца моего убил; ты мой город превратил в подстилку для Леса; все мои предки с вами воевали! А ты, судья! — мститель повернулся к Ратину, — Я и тебя узнал! Щас вы оба сдохнете!

— О боярышне подумай, щенок! — хрипнул сын Ратри Длинного — Ей позор, что ее гостей режут в доме!

— Хватит болтать! — Тигренок с шорохом вытянул нож, чуть подался к двери и шагнул к лежанке наместника.

Из бесшумно открывшейся двери мягко ступила высокая фигура. Взмах, глухой удар — и Тигренок вытянулся на полу боковушки лицом вниз.

— Ветер, свет подай! — приказал вошедший голосом Алиенор.

Захлопали двери. Всунулся злой телохранитель с фонарем в толстенном стекле:

— Ого! Вот на кого не подумал бы… — однако же, скрутил Тигренка и отобрал нож вполне спокойно.

— Гостей… да в постелях… — второй брат Ветер качал головой. — Ладно бы еще, засаду там с оружием… Бесчестно!

Госпожа Алиенор посмотрела вокруг, сдвинула одеяло и присела на лежанку Спарка:

— Утром отведем. Пусть княжеский судья решит. Не пойму, отчего он болтал столько?

Спарк поднялся на постели и отполз к противоположной стене:

— А как… Вы… услышали… что он здесь?

Алиенор сморщилась:

— Моя красавица совсем голову потеряла. Ну, ее дело: вольная. Стенки тонкие, слух утруждать не надо… Только слышу, что-то они быстро угомонились. Стало быть, парню вовсе не Лиса нужна? Тогда зачем же ему ночевать в горнице? Да чтоб мимо охраны! Пройти без лишних слов!!.. Так? — боярышня с прорвавшейся злостью пнула Тигренка сапожком под ребра: — Вот за что ненавижу мужиков! Девчонке-то, небось, напел про любовь неземную?

Шаэррад Кориенталь молча заскрипел зубами. Дернулся встать — снова осел на пол.

— Он… не хотел убивать, — внезапно сказал северо-восточный судья.

Оба телохранителя одинаково прищурились. Алиенор, напротив, подняла веки:

— Поиграться ножом хотел?

Ратин захрюкал и затрясся. Спарк быстро вмешался:

— Не пугайтесь, это он так смеется. А ты говори, с чего взял?

— С того, что мы живы, — отрезал атаман. — Мужчины или обвиняют, или бьют. Но не два дела сразу… Тигренок не убить хотел, а выговориться, высказать все обиды… Убить — это он думал, что хочет. Он просто себя плохо знает.

Теперь брови поднял сын тысячника. Сверкнул глазами на фонарь и опять уставился в пол.

— И что с ним теперь делать? — осведомилась боярышня.

Ратин заскрипел ногтями по подбородку. Вздохнул:

— Ну, выздоровеем, надо будет драться с ним на поединке. А то обидно получается: гнался за нами от самого ХадХорда, и вместо отмщения получил ночным горшком по затылку. Горшок пустой хоть?

— Ты сперва хотя бы из вежливости боярышню поблагодарил, жизнь спасла, — хмыкнул наместник.

Атаман оскалился:

— Считай, за Тенфиорт разочлись…

— Да разве ж это месть!!! — во весь голос заорал связанный Тигренок, — Суки, я ж до смерти не успокоюсь теперь!! Лучше б вы меня убили! Чем такая ваша жалость!

Тут в комнатку втиснулась еще и Лиса. Старший брат Ветер упал на судью; младшего толкнули на колени Алиенор, тот в ужасе перекосился и выбрал обрушиться на Спарка.

— Ты что — сдурел? А я? А как же мы?! — запричитала рыжая, хватась то за госпожу, то за своего ненаглядного. Снова забухали входные двери, и в проеме возник Майс с клинком наизготовку:

— Что случилось? Все живы?

Игнат обессилено прикрыл глаза: ну, я так и знал. Пятый том — полет нормальный…

И соскользнул в беспамятство.

Память велика и своенравна, как океан. Может доставить с попутным ветром до островов необычайных; а может и донную мину на отмель выкинуть. Закрывая глаза, отплываешь в ночь — лишь бы не шторм! Не то так и будешь сидеть в постели, хватая воздух пересохшей глоткой, дрожащими руками стряхивая с лица испарину — точь-в-точь матрос разбитого фрегата, достигший берега единственно милостью судьбы всемогущей.

А потом-то ведь снова заснешь…

Снился Игнату сон; и сон этот в который уже раз был междумирным. И понимал Игнат Крылов, сын Сергеевич, отчего миры прежде всего сходятся в снах: там в необычайное поверить легче. Хочешь, чтобы в голову новые мысли приходили — держи крышу набекрень.

На этот раз сошлись в клубном помещении, которое Игнат хорошо знал. Сводчатый полуподвал под восточным флигелем, где клуб жил до реконструкции парка и дворца. На стенах выгнутые из проволоки гребенки для деревянных мечей; и сами эти мечи — какими грубыми, игрушечными донельзя и даже смешными показались они теперь Игнату! И маски фехтовальные из сетки или обычной строительной проволоки — шлемов клуб тогда делать еще не умел; да и почти никто в городе не умел… Флаги на стенах и платья на вешалках; подернутый ржавчиной бахтерец, на который никак не находилось покупателя — все было такое пыльное, ненастоящее…

А посреди полуподвальчика стоял обыкновенный круглый стол; за столом сидел отец Игната и пил пиво из коричневой большой чашки, у которой в очередной раз отклеилась ручка. Справа от него Андрей Кузовок размешивал чай и сахар в обычной широкой чашке из сервиза — Игнат помнил, таких шесть штук жили в Андреевом серванте и звякали, когда на дне рождения начинались танцы… Сам Игнат пил березовый квас из деревянной кружки — маленького бочонка с ручкой. На Земле такая кружка называлась банной, а у Висенны просто кружкой.