Дмитрий Емец - Стеклянный страж

Зозо вспомнила, что «старый конь борозды не испортит» – всегда была его любимая пословица. Учитывая же, что с каждым новым месяцем конь моложе не становился, оставалось надеяться, что лучшая борозда у него получится годам к девяноста.

Дверь кухни открылась и закрылась. Эдя, бледный, как упырь, стоял, привалившись к стене, и смотрел на сестру в упор, явно ее не видя.

– Чего тебе, ужасное Хавронище? – спросила Зозо.

– Только что позвонила Аня! Я не мог найти ее год! У нее сменился телефон, она продала квартиру и переехала за город! И вот она нашлась! – сказал Эдя ошалевшим от счастья голосом.

Фея Трехдюймовочка была мысленно извлечена из выхлопной трубы и посажена на золотой трон с алмазными ножками.

От Фулоны возвращались ночью, незадолго до закрытия метро. Зигя остался у валькирии золотого копья, поскольку ухитрился заснуть прямо в коридоре, пока его обували. Спал он крепким детским сном, приоткрыв рот. Оруженосец Бэтлы пытался его разбудить, но добился лишь того, что Зигя, не просыпаясь, сгреб его и подложил себе под голову.

– Ладно! Пусть ночует! – уступила Фулона.

Хаара с Вованом погрузились в машину, на заднее сиденье втиснулись Ильга с оруженосцем и Радулга без оруженосца, который поместился бы только на крыше. Понимая, что на него сейчас все смотрят, Вован не удержался и так газанул, что покрышки задымились. Древний автомобиль рванулся с места, окутавшись бензиновым облаком и едва не сшибив замешкавшегося Антигона.

– Странно! Хаара – вся такая правильная, уместная, подтянутая и вдруг… Вован! Тоже мне любовь! – фыркнула Хола.

Слово «любовь» она выговаривала крайне противно – «любо-оу». Примерно так Антигон спрашивал: «Хочете какау?»

– А что именно тебя смущает? – напряглась Гелата, собственный оруженосец которой был раза в четыре бестолковее Вована. Тот хотя бы дезодорантами в туалете не прыскался, не прыгал дома перед зеркалом, имитируя бой с тенью, и не вбивал в женские тапки громадную лапищу.

– Ничего. Я просто говорю, – сказала Хола.

– А почему бы тебе в таком случае просто не помолчать? – отрезала Гелата.

Хола, менявшая оруженосцев ровно раз в год, чтобы не возникало привыкания, пожала плечами.

– Да запросто! – буркнула она.

– Да хватит вам из-за ерунды-то!.. По мне так один раз купил велосипед и катайся на нем всю жизнь. А то пока будешь на новые велики в магазине глазеть – твой собственный сопрут, – заметила Бэтла и, расстегнув на куртке молнию, пошла по улице.

– Посмотри, в кого ты себя превратила! Ты же валькирия! А походка! Как у кухонной женщины! – не выдержав, крикнула ей вслед Хола.

Несомненно, Бэтле было обидно, но она не растерялась.

– Глупо гордиться, что у тебя чистые ноги, если у тебя грязные уши! – отвечала она.

В метро шумная толпа валькирий привалила, когда там собрались останавливать эскалаторы, а интервалы между поездами сделались длинными, как растянутая гармошка. Здесь же, в метро, толпа разделилась – кто-то пошел на одну платформу, кому-то надо было ехать в противоположную сторону. Наконец Ирка с Матвеем остались одни.

Ирка ощущала, что Матвей не в духе. Он был хмур и на вопросы отвечал отрывисто, только чтобы отделаться. Странно! По женской привычке искать корень от морковки на глубине десяти метров, валькирия-одиночка предположила, что он все еще дуется, что она не оценила его сказку про Ктототамку.

– Злюн Злякович Злейкин? – с понимаем спросила Ирка, но не угадала.

– Нет. Чуток Тормозович Задумчиков, – отвечал Матвей.

Это у них была такая игра – выражать настроение с помощью придуманных имен.

– А-а-а… – сказала Ирка, и станции три они молчали.

К четвертой станции Антигона (не игравшего с ними) укачало, и он сделался Спуном Дрыхнувичем Храпунцовым. Матвей же, хотя и считал, что он Задумчиков, больше смахивал на Мрачунцова Хмыря Раздираловича.

Последний поезд грохотал по стыкам. Вагон кидало. В открытые окна из тоннеля заглядывали сквозняки.

– Ну что, выяснил, где маленький д’Артаньян проводил летние каникулы? – спросила Ирка, когда появилась возможность разговаривать.

Шутка была не случайной. Матвей как раз пролистывал французский роман, исчезнувший три минуты назад с полки научной библиотеки МГУ на Моховой.

– Кормил ослика дедушки Арамиса… – хмыкнул Матвей и захлопнул книгу. – По мне, так англичане в метро проще читаются. Нет, серьезно… Английские романы – нормальное такое море с песочком и пляжными зонтиками. Глубин нет, акул нет, зато бултыхаться приятно.

– А немцы? – не удержалась Ирка.

– Искусственный пруд, вокруг которого гуляют абсолютно вменяемые романтики. Встречаясь с девушкой, такой романтик прячется с секундомером в кустах, чтобы опоздать на две минуты. Учитывая, что девушка тоже немка – эта деталь ее потрясает.

– И она всю жизнь потом ему мстит. Вместо пяти минут варит яйца целых шесть. А когда просит денег, то вместо «милый» говорит «милый мой», – радостно присоединилась Ирка.

Все сделалось хорошо, и Матвей из Мрачунцова постепенно стал превращаться в Веселовича, но тут взгляд его случайно скользнул по стеклу и встретил черный провал окна, за которым однообразно прыгали вверх-вниз резиновые кишки проводов. Отсюда, из провала, на Багрова смотрела полупрозрачная Мамзелькина и сухонькой ручкой подавала ему нетерпеливые знаки. «Знает уже, что плащ у меня!» – понял Матвей.

Он быстро оглянулся на валькирию-одиночку и убедился, что она ничего не замечает, хотя смотрит в ту же сторону. Когда поезд остановился, Багров торопливо сказал Ирке: «Поезжай дальше одна – я скоро вернусь!» – и, прежде чем она вскинула на него удивленные глаза, выскочил из вагона.

Станция, на которой Матвей вышел, была «Комсомольская». Аида Плаховна нашлась под указателем «Выход к Ленинградскому вокзалу». Задрав голову, старушка читала ее с большим вниманием. Багрова она демонстративно не замечала. Словно и не она выманивала его из вагона, являясь ему в тоннеле. Внешне в ней ничего не изменилось. Бойкая, ловкая, тощенькая. Красненькие скулы с прожилками, бледненькие ушки, лыжная черная шапка, кроссовки.

Проходящие мимо люди не обращали на Аиду Плаховну никакого внимания. Для большинства она была просто препятствием – «старуха-которая-мешает-пройти». Один, здоровенный, нетрезво-валкий, небрежно смел ее рукой. Мамзелькина послушно отодвинулась, но мимоходом перевела на него кроткие глазки и, как Матвею показалось, запомнила.