Дмитрий Емец - Стеклянный страж

Когда Багров рассказал все и умолк, Фулона долго молчала, расправляя фартук, растягивая его и вновь складывая, как складывают выглаженное белье. Казалось, ее теперь волнует только фартук. Наконец она подняла на Багрова глаза. Лицо ее внешне совсем не изменилось, лишь стало суше и отстраненнее.

– И что там было в этой фигурке? Что-то важное? – спросил Багров с тревогой.

Фулона пожала плечами.

– Не знаю. Честно, не знаю. Да это и не имеет значения.

– Почему?

Валькирия золотого копья не стала пояснять.

– Не посмотришь, сколько времени? – внезапно спросила она.

Багров взглянул.

– Без пяти одиннадцать, – ответил он удивленно.

Валькирия золотого копья стояла куда ближе к часам.

– Правильно посмотрел! – похвалила Фулона. – Дверь прямо по коридору! Если ровно в одиннадцать ты окажешься на расстоянии полета моего копья – пеняй на себя. И если тебя еще раз увидят около валькирии-одиночки – пеняй на себя. Любая из валькирий тебя убьет! Любая. Даже добрая Бэтла, поверь мне!

Багрову все это показалось дико. Только что они так хорошо сидели в комнате при свечах и вдруг…

– Я не понимаю! – сказал он беспомощно.

– И, боюсь, никогда не поймешь, если не понял сразу… Когда струсит просто человек – это простительно. Но когда на войне с поста убегает часовой, уважительных причин не бывает. Это сразу расстрел. У любого офицера спроси.

Фулона вытянула фартук трубочкой. На Матвея она не смотрела.

– Ну простите! – пробурчал Матвей. – Больше не буду.

– И все?

– А что, зайчиком попрыгать?

– Не надо зайчиком, – сказала Фулона. – Это оставь для зоопарка.

– Я же сказал: простите! Чего вам еще надо? – беспомощно повторил Матвей.

– Ты не просишь тебя простить. Ты считаешь, что должен быть прощен, стоит тебе однажды буркнуть эти слова. Вот разница. Когда человек считает, что долженбыть прощен, он совершает одну и ту же ошибку бесконечно. Это закон. Прощение – это раскаяние. До самых глубин. Только оно изглаживает.

– Вы что, ничего не соображаете? У Мамзелькиной было мое сердце! Она бы меня прикончила, и все! Чик, и нету! – воскликнул Багров.

– Да хоть бы и так! Ну умер бы, и все! – сказала Фулона тихо. – И какая теперь разница, что старуха тебя надула? Сердце, рука, нога! Завтра она найдет обрезок твоего ногтя и напугает тебя заклинанием: «Колдуй, баба! Колдуй, дед!» Не замечаешь сходства? И что? Ты пойдешь и украдешь у валькирии копье? Или отрежешь ей во сне голову?

Багров задохнулся.

– Этого бы я не сделал!

– Рано или поздно сделал бы и это, раз уж ступил на эту лесенку.

– Хотите сказать, что Аида не могла меня убить?!

– Конечно, нет. Если Мировуд отдал тебя в заклад – это личные проблемы Мировуда. Никого другого заложить или предать нельзя – в конечном счете только себя. Когда у человека прогниет отвага – он способен заложить все человечество. И что? Все мы будем в ручках у мрака? Чушь!

– Мне было чудовищно больно! – вспомнил Багров.

– Не так. Ты в-е-р-и-л, что тебе больно. Если бы ты не знал, что сердце у нее – Мамзелькина могла бы сварить его в супе, и у тебя бы даже веко не дернулось. Чаще слушай мрак! Он спрячет правду между двумя упитанными лжами – и не разглядишь!

Багров все еще хватался за соломинку.

– Но я сказал сам! Сознался!

– И правильно сделал. Если бы промолчал, я узнала бы все послезавтра. У меня в шкафу стоит еженедельное оповещающее заклинание. И узнай я сама, у тебя не было бы этих пяти минут. Хотя каких пяти? Уже без двух одиннадцать! Поспеши, некромаг! – сухо сказала Фулона. – Когда начинаешь считаться с врагами или хотя бы бояться их – предаешь друзей. Это неминуемо. Иди!

Она отбросила фартук, и в руках у нее появилось копье. Фулона держала его без всякой угрозы, но Багров ощущал, как пылающий наконечник копья тянется к нему, как намагниченный. Это убедило его больше всяких слов. Для копья он был уже не свой. Враг. Чужак.

– Не говорите Ирке, – сказал Матвей.

– Не скажу, – пообещала Фулона. – Если тебе так будет проще, пусть считает, что ты ушел сам… Шестьдесят секунд! Ты не успеваешь даже обуться!

Багров хотел еще что-то сказать, но быстро повернулся и, хлопнув дверью, вышел из кухни. В коридоре ему встретилась Ирка. Она удивленно посторонилась, пропуская его, и вопросительно на него посмотрела. Матвей на миг остановился, коснулся ее плеча и вышел на лестницу прямо в носках.

Осенний день был прекрасен, как запах свежего кофе, когда только-только открываешь новую банку. Солнце сияло, золотые листья тоже сияли, на проезжавшие машины больно было смотреть.

Меф стоял у зеркала и, задрав майку, считал синяки на груди и плечах.

– Восемнадцать! – закончил он.

Потом с подозрением потрогал одно место на ребре, где внешне ничего не было, и от боли провернулся вокруг своей оси.

– У-у-аа! Девятнадцать!

Евгеша стоял рядом, перечеркивал широченными плечами дверь и печалился. Грустил он всегда так же неопределенно, как и испытывал прочие чувства. «Я грущу? А правда ли я грущу? Такая ли она, грусть, или есть еще нечто иное, что именуется грустью?» – точно спрашивал он себя и, путаясь, отматывал свое чувство назад.

– Просто шест тяжелый, – виновато сказал Мошкин. – Надо бы полегче. Он же тяжелый, да?

– Да, – с иронией подтвердил Буслаев. – Ты, как всегда, угадал. Да и рука у тебя не легкая. Хорошо еще, что мы долбились через нагрудник.

Мошкин задумчиво кивнул.

– Ты-то сам как? Нормально? Травм нет? – спросил Меф.

Если в начале схватки он только и делал, что получал увесистые тычки шестом, то ближе к концу пару раз прорвался на удобную дистанцию и отметился на теле Мошкина деревянным мечом.

– Нет, да? – спросил Евгеша удивленно.

– Да тебе же лучше знать!

– А-а-а, – протянул Мошкин. – Да вроде ничего, нормально!

Он поставил шест в угол и поправил его, чтобы тот не упал. Потом еще раз на всякий случай поправил.

– Ты же не обиделся на меня, нет? – спросил Евгеша.

Меф хмыкнул.

– Да нет. Надо быть болваном, чтобы обижаться на тех, кто тебя бьет. Обижаться следует на тех, кто позволяет тебе зазнаваться.

Дафна, собиравшая с пола осколки своей любимой чашки (Мошкин не всегда попадал шестом именно по Мефу), остановилась и подняла голову.