Сергей Никшич - Соседки

– Королева желает отдохнуть в своих покоях! – вполголоса сказал он, и Стефанию, которая то ли рыдала, то ли смеялась, увели фрейлины. Леопольду, впрочем, показалось, что когда она уходила, то бросила на него пронзительный взгляд и глаза ее от ненависти из карих вдруг стали черными. Армия холодных мурашек проследовала по покрывшемуся гусиной кожей телу Василия Петровича.

Но размышлять о причинах, по которым очаровательная королева так люто его ненавидит, у Василия Петровича времени не было, потому что он занялся Галочкой. А для этого он усадил ее на козетку и спросил о том, как ее зовут. К его удивлению, она ответила, что Гая.

«И имя даже похоже, – в удивлении подумал Голова. – Странно только, что я ее помню, а она меня – нет».

Он, как мог, ее успокоил, но та смотрела на него настороженно, как зверек, попавший в ловушку.

– Я твой друг, – сообщил ей Василий Петрович, но эта новость вызвала у прачки скорее ужас, чем радость.

Диалог этот продолжить не удалось, потому что пришел королевский волшебник с большими синими ножницами.

– Ты тут зачем? – хмуро поинтересовался Леопольд.

Жизнь, прожитая в Горенке, привила ему уважение к волшебству, магии, колдовству и гаданиям, и связываться с волшебником ему не хотелось.

– Королева попросила меня, с разрешения Вашего Величества, перерезать ту незримую нить, которая, вероятно, связывает Ваше Величество с прачкой.

От его слов Гая снова принялась чуть слышно всхлипывать, и Василий Петрович осерчал.

– Ты, это, – сказал он, – не доводи до греха. Я и так еле ее успокоил, а ты хочешь опять ее огорчить. Что за люди! Один тащит ее в подземелье только за то, что холодный ручей вырвал у нее из рук кусок бездушной ткани, второй притащился со своими ножницами, чтобы нагнать на меня порчу. Смотри мне! Королеву он слушается. Ты лучше меня послушай. Открой ей глаза.

– Так она и так не спит.

– Не хитри. Ты же понял, что я сказал. Пусть она вспомнит. Меня вспомнит.

Волшебник, Игнацио, пристально взглянул на Леопольда. Затем опять на Гаю. Подошел к ней, отложив зловещие ножницы на край покрытого резьбой бюро. Положил свои тяжелые руки ей на плечи и подул ей на лоб. Гая вскрикнула и стыдливо закрыла лицо ладонями.

– Она прозреет, Ваше Величество, – тихо сказал Игнацио и вышел, чуть слышно притворив за собой массивные, обитые парчой двери.

И он не солгал, потому что Галочка перестала всхлипывать и встала с козетки, оглядываясь по сторонам, как ребенок, который заснул в гостях и, проснувшись, не может припомнить, где он.

– Васенька, где мы? – спросила Галочка. – И почему ты так одет? Здесь что, карнавал?

Вместо ответа Василий Петрович подвел ее к окну, и перед изумленной Галочкой предстали ядовито-зеленые виноградники и усатые молодчики на крепостных стенах.

– Боже мой! – вырвалось у нее. – Ты хочешь сказать…

– Горенка превратилась в замок, и замок этот находится где-то в Италии… И ты догадываешься, какой здесь год?

– ?

– 1499.

– ?

– Представь себе.

– А остальные горенчане?

– Все здесь, но притворяются придворными или крестьянами. Тоскливец, например, но я ему не верю. Хочешь, я его тебе покажу?

– Нет, Васенька. Я хочу побыть с тобой. Какая мне разница, какой здесь год, если мы с тобой опять вместе? И она прижалась к нему и поцеловала его, и Василий Петрович ощутил себя на седьмом небе. Но интим этот продолжался недолго, потому что пришел Фаусто, то есть Тоскливец, и стал нудить о том, что Его Величеству пора переодеваться к обеду, а прачке, пусть она и наряжена фрейлиной, место все же в прачечной, куда ей и следует направить свои стопы, прежде чем королева не занялась ею всерьез.

– И как тебе не стыдно, Тоскливец, – робко спросила у него Галочка. Оцепеневший от такой наглости король с отвисшей челюстью замер на роскошном кресле, как кукла из музея мадам Тюссо, и не мог выдавить из себя ни звука. – Ведь я же его жена.

– Мадам, – уже более вежливо ответил ей Фаусто, – нашу королеву зовут Стефанией, и она вот-вот сюда придет. Вы забыли, наверное, что произошло с одной из фрейлин, когда она, вероятно по рассеянности, уселась вместо кресла на колени к королю, а Ее Величество неожиданно возвратилось, потому как забыло свой платочек? Бедную фрейлину с тех пор никогда не видели, правда, в лунные ночи из подвала доносятся какие-то крики, но кто решится признаться в том, что их слышит?

В коридоре раздались чьи-то шаги, Леопольд и Гая оторвались наконец друг от друга, и она, свесив голову до самых ключиц, зашагала, не оборачиваясь, к двери, уже не соображая, в какой, собственно, реальности она находится. А Леопольд, подозревая, впрочем, что слова Фаусто не далеки от истины, остался сидеть, соображая, под каким предлогом уместно упечь в подвал говоруна. Сердце его мучительно ныло, наверное, впервые в жизни, не от боли, а от тоски, потому что он остался среди совершенно чужих ему людей. «А разве в той жизни было не так? – вдруг подумал он. – Живешь, как среди волков. Так и норовят перегрызть глотку. И покушаются на мое дерево. И норовят всячески обдурить. Вот Павлик, например…»

Но ему не удалось закончить свою мысль, потому что в королевские апартаменты бесцеремонно вошел… Павлик. Или это был не он? Или все же он? Тем временем этот плюгавый, задыхающийся от собственной вони субъект в остроконечной синей шапочке, расшитой серебряными и золотыми звездами, вальяжно подступил к Его Величеству и заявил о том, что пришел час рассказать Его Величеству о расположении благоприятных и неблагоприятных светил. Не дождавшись разрешения, он стал скороговоркой бубнить всякую галиматью, которая в основном сводилась к тому, что благоприятных для короля звезд на небосводе отродясь не существовало, а для того, чтобы уберечься от неблагоприятных, Его Величество должно почаще снабжать своего преданного звездочета увесистыми кошельками с золотыми монетами. Леопольд сидел молча, не позволяя гневу, бушевавшему в его сердце, вырваться на поверхность. Гнусные, поверхностные людишки! Думают, что он не в состоянии раскусить их примитивные, как скорлупа ореха, мыслишки. И звездочет, Фабрицио, стал уже было отступать, причем без кошелька. Правда, при этом он низко и неискренне кланялся и бормотал затейливые проклятия. Его задняя часть была уже в коридоре, а покрытое цыганским загаром лицо еще уродовало интерьер, когда из крысиной норы вдруг ласточкой выпорхнула соседка и принялась тащить его за собой. Звездочет уперся, как осел, и в какой-то момент королю даже показалось, что у того не одна, а четыре ноги, но силы были не равны. Соседка, хотя и казалась почти бесплотной, изможденной неисчислимыми репетициями балериной, но силой, судя по всему, обладала нешуточной. И Фабрицио вдруг вспомнил о том, что голос у него существует не только для того, чтобы запугивать короля, и стал плаксивым дискантом уговаривать ее прекратить издевательство над всеми уважаемым звездочетом и астрономом.