Макс Фрай - Вавилонский голландец

Они столько раз говорили потом – о прочитанных книгах и гаснущих звездах, о причудливых привычках котов и играх, в которые играли в детстве, о запомнившихся стихах и случайно подсмотренных чудесах – на палубе, в тревожные ночи новолуния, когда лишь на секунду слепит тебя вращающийся прожектор на носу и вновь ни зги, тьма, только два их голоса, пробивающихся сквозь шум волн. И касание рук в этой темноте – как молния, и уже невозможно остановиться, сдержать себя, вспомнить о любви и нелюбви.

Они спали в его каюте на узкой койке, тесно обнявшись, прижавшись друг к другу, чтобы не упасть во сне, кожа к коже, и она запомнила, как стучит у него, спящего, сердце. Да, все было между ними, только вот любви опять не случилось, и каждый раз, заглядывая в его глаза, видела она в них отражение другой женщины – стройной, гибкой, рыжей, то с торжествующей нахальной улыбкой, то печально и нежно выдыхающей испанские слова.

Нет, это было слишком больно, нужно было уходить – уходить, какой бы мучительной сладостью ни приковывало ее к нему.

Да какая вам разница, как его звали? Всех как-то зовут, не в этом дело.

В общем, рассказал он мне, что корабль этот – библиотека, и на борту у него – все лучшие книги мира, а появляется он только там, где кому-то очень нужен.

Ну так вы ошиблись, говорю, никому здесь ваш корабль не нужен. Слышите, как народ веселится? Здесь не до книг!

А тебе, спрашивает, разве не нужен?

Мне, говорю, да. Корабль, самолет, дирижабль – только бы увез подальше отсюда. А если по пути почитать что-нибудь стоящее дадут, так и вовсе замечательно!

Ну так поехали, отвечает.

И я поехала.

А мне действительно было все равно куда – да хоть в гарем к арабскому шейху, хоть рабыней на плантации. Я как представила себе, что еще неделю здесь промаюсь, а потом – опять домой, с десяти до семи – на работе, два часа – дорога, кот, интернет, телевизор… Повеситься – и то причин нет, кто же от серой тоски вешается?

А библиотека непростая оказалась. Мне уже потом объяснили, что в ней каждый человек свою книгу найти может. Ну, такую книгу, где его несостоявшаяся судьба описана. То, чему он был предназначен. То, ради чего до этой самой минуты жил и стал, каким стал.

Нет, я не побоялась. Я нашла.

Каждый второй день полнолуния открываются двери безымянного кабачка на Западной окраине, и, поднимаясь по ступенькам из-под воды, входят в него моряки. Пронзительно играет свои бодрые песенки механическая пианола, ром и джин наполняют стаканы, приливая с донышка до краев, сам собою поворачивается в очаге вертел с кусками мяса, а Хари улыбается из-за стойки каждому – непременно каждому! Хари подсаживается за их столы, поет с ними песни, обнимает за шею, Хари танцует с ними, звеня хрустальными браслетами, смахивая взметнувшимися юбками свечи со столов, но здесь ничего никогда не загорится, здесь всё соль и вода. Хари любит их – невернувшихся моряков, любит за всех тех, кто не захотел любить и ждать их на суше, любит последней земной любовью, последней радостью, чтобы было о чем вспомнить в сухом и теплом раю, чтобы было о чем пожалеть, было, за чем потянуться на землю, было, ради чего родиться вновь и вновь отдать душу морю: море тоскует без живых, человеческих, накрепко слитых с ним душ. И даже когда Хари поднимается с кем-то, кому это действительно нужно, наверх по скрипучей лестнице, чтобы сдвинуть с плеч широкие лямки и переступить через платье, это не работа, о нет, она любит каждого всем нерастраченным в буднях сердцем, всем невостребованным сердцем своим, – и к чему знать морякам, что любовь эта гаснет, лишь только закрываются двери рассвета? Да, она сама открывает им двери рассвета и провожает, и машет вслед с улыбкой, даже не пытаясь стереть текущие по щекам слезы, – им, уходящим с памятью о ее любви, им, не успевшим полюбить в ответ. И иногда, в иные – пустые – ночи, Хари втайне думает, что если бы хоть кто-то из них всей душою захотел остаться с ней, то ни смерть, ни жизнь не стали бы возражать. Правда, тогда пришлось бы искать на ее место кого-то еще, а много ли женщин согласились бы на такую работу? И все же Хари надеется: без надежды какая же любовь?

Да, я нашла. Только не книгу – песню. Нет, фонотеки у них там нет, даже и магнитофона нет, только фортепиано в кают-компании. Текст песни в книжке был напечатан. О господи, да я ее до этого сто раз же слышала, у меня мама такие вещи любила. А вот прочла – как в первый раз. Прочла – и…

Выхожу из хранилища – как раз обедать позвали, – а он увидел меня и говорит: «Ты уходишь». Спокойно так сказал, без сожаления, разве что челюсти напряглись… или мне просто показалось?

Мне хорошо здесь, по-настоящему хорошо. Я люблю и комнатку свою с колоколом, и вздымающиеся над водой шпили и башни, и болтовню с Леонелом, и кофе у Марка, и тот миг, когда открываются двери рассвета и дробится в воде розовое небо. Вот только всякий раз, улыбаясь входящим в безымянный кабачок, я думаю о том, что будет, если он… Он ведь тоже в море, понимаете?

Мы живем на пригорке, который утопает в зелени буковых деревьев, и еще других, с такими фигурными листиками, все время забываю название. Если выглянуть из окна, то видно много неба, крашеный заборчик, маленькую голубятню и верхушки крыш, покрытых гевронской черепицей. Наша крыша издалека выглядит точно так же. Черепицу возит из Геврона старик Йегван. Уговорить его легко, а найти трудно. Отец караулил Йегвана несколько месяцев. Зато теперь – красота! Ну сами поглядите.

Если выйти за дверь и спуститься на пару ступенек, аккуратно выложенных цветными кирпичиками, то попадаешь сразу в город. Ну, не прямо вот сразу, сперва надо выйти за калитку. Сделать это не так просто. Калитка тяжелая и упрямая. Если тебе в город не очень-то надо, то ты ни в жизнь ее не откроешь, хоть через забор лезь. А за забором – ежевичные кусты, все ноги исцарапаешь.

У нас весь город такой – упрямый и изменчивый, как калейдоскоп. Город не город, а городок, городишко даже. Из конца в конец пешком – минут пятнадцать, а бегом – так и до вечера не управиться. Тут нет ни фонарей, ни указателей, да и улиц как таковых нет. Вот она, вроде бы, есть, ровненькая, уложенная гладкой серенькой брусчаткой, с аккуратными палисадниками по обе стороны. А чуть зазевался, глядь – стоишь на площади, и брызги от фонтана пылью оседают на щеке. Чудеса, да и только. Впрочем, тут такому никто не удивляется, у нас это в порядке вещей.