Макс Фрай - Вавилонский голландец

– В горы? Нет, в горы мне нельзя, что ты. Мне надо назад, на корабль.

Мотает головой. Нет, не в горы. Куда? Домой? Куда – домой? К тебе домой? В гости? Ну, это только если ненадолго, понимаешь?

Кивает, кивает, приоткрывает куртку, показывает на виноград. Говорит что-то. Мати? Мати? Матушка? Мама? Ну хорошо, покажем твоей маме, да, но потом я сразу к себе, туда, на корабль, понимаешь, да?

Да.

Дом Гвюдбьорг был далеко от главных улиц, и Магдале показалось, что в окнах его темно. Гвюдбьорг протащила ее по деревянному тротуарчику, собака Тор деловито забралась в большую конуру, потом отворилась дверь, и Магдала увидела переливчатый свет – много свечей там было, в той комнате с очагом и с кастрюлями на нем, и высокая темнолицая женщина строго посмотрела на нее из-под платка до самых бровей.

Гвюдбьорг заговорила – быстро, плавно, распахнула куртку, положила на стол виноградную кисть. Хмурая ее матушка – ведь это же она, матушка ее? – медленно кивала, а сама оглядывала гостью цепко, внимательно, и от этого взгляда у Магдалы заныло в затылке. Правда, может быть, все дело было в чистом воздухе, в ходьбе – на корабле не побегаешь особо, усталость поднялась от щиколоток… Гвюдбьорг замолчала, темная женщина кивнула в последний раз и сказала что-то, обращаясь к Магдале, показывая рукой на лавку. Садись, дескать, девушка.

И Магдала, усталая, присела на краешек и больше уже ничего не помнила наверняка.

А помнила она, казалось ей, еду. Или только пахло едой – грибным супом, что ли? Потому что вкус пищи был совсем другой, молока – жирного, как дома, и меда. Потом был сон, что ли? Магдала не знала и не могла знать, шла ли она – или ее вели? – какими-то ходами, она никак не понимала, босы ли ее ноги, ступающие по камням и мху, или это только кажется? Чтобы увидеть и разглядеть, нужно обратить взгляд – и только так, будто лучом корабельного прожектора выхваченное, – доходило до нее ощущение чьих-то рук, держащих под локти (да, наверное, под локти), чего-то белого, спадающего с плеч, чего-то застилающего огни свечей перед нею и сбоку, так что от каждого огонька тянулись радужные кресты. Из сонного царства доносились голоса. Поют, думала Магдала неторопливо. Свечи жгут. Я, может, в церкви? А белое почему на мне надето? Ах, поняла она, и в несонном сне улыбнулась, это же меня замуж отдают, это же мне белый платок с цветами нагадал, что я скоро замуж выйду…

Но камни?

Но холод?

В церкви полы каменные. В церкви гулко. Но почему холодно так… пока не смотришь – вроде ничего, а поглядишь куда – будто взгляд все приближает – и холодно. И кто жених мой?

Нет никого. Ни по правую руку, ни по левую.

По левую руку, там, где быть жениху – теплу и свету, – не то что никого нет, там…

Темно.

И во тьме шевелятся огни. Бледные, невидимые. И чертят оттуда прямо по живому, по теплому, холодные знаки.

Никто еще не спросил, как полагается, по доброй ли воле идет она замуж да берет ли – но кого, кого же? – себе в мужья до скончания веков, но Магдала уже завозилась, заерзала под невидимой ей из глубины сна белой цепкой вуалью, заворочалась в руках у женщин, державших ее за локти.

А ее все вели и вели кругом, и все пели, пели и сети плели, буди слова мои крепки-лепки-аминь, и так далее, и далее, прощай, девица Мигдалия, и взгляд Магдалы все сильнее и сильнее утягивало влево, туда, где осью вращения была тьма. А чтобы посмотреть на свечи, приходилось голову разворачивать – да с таким трудом, с таким усилием… Там звездные кресты свеч – как у святой Бригиты, у Брейд на платке. Что же ты, Брейд, мне пообещала, какого супруга? Нет, не так я говорю, охнула Магдала без дыхания, не так, ведь нужно сказать семь раз. Семь раз по семь…

Тут-то ветра и ворвались. Гася свечи, прорезая вуалевые сумерки вспыхнувшим за ними острым светом.

О, тихо-тихо сказала Магдала, падая в подставленный медный котел, о Роза, это ты. Ты пришла, да?

Хранительница вытолкала из библиотеки всех, и доктора тоже. Почтенный доктор Омар проявил немало мужества, пытаясь исполнить свой долг и осмотреть Магдалу, но Роза так страшно морщила верхнюю губу и показывала желтоватые острые зубы и так недвусмысленно взрыкивала, что доктор отступил на заранее подготовленные в медпункте позиции и там пил мятно-валериановые капли.

– Ну вот, друзья, – сказала Сигридюр Торстейндоттир, обращаясь к группе из Эгильсстаддира, к магистру филологии Финнбойсону и к его аспиранту Бьярни из Вёра. – Вот. Уважаемой коллегой О’Ши мы можем заняться и позже…

– С-само пррройдет, – вставила Роза и зыркнула по сторонам. Вид у нее был, как всегда, решительный, но не сказать чтобы совсем уж нормальный: она сложила руки на груди, горбилась и время от времени оскаливалась, как волчица или большая собака.

Рунологи же разом посмотрели на Магдалу. Та сидела на Пребольшом камне и счастливо улыбалась зажмурившись. Потом открыла глаза, поглядела на ученых мужей и женщин и заплакала. Потом опять смежила веки и заулыбалась. Она так поочередно впадала в радостное забытье и плакала наяву все время, пока ее везли в полицейской машине и пока здесь, уже на «Морской птице», наскоро совещались о том, что произошло.

– Они практики, – с досадой сказал Финнбойсон. – А мы теоретики. Можем три дня спорить, как правильно ту или эту надпись читать и толковать, а они, вон, на ребенка в два счета навязали всякого.

– А если эту штуку с нее снять? – спросил молодой Бьярни.

– О да, – ответил его профессор. – О да, примерно как чеку из гранаты выдернуть. Не советую.

Бьярни вздохнул. «Эта штука» висела у Магдалы на груди, поверх белого льняного балахона без рукавов: плоский камешек с дыркой, на камешке – будто многолучевая звезда-снежинка, красные линии на светло-сером.

– Кого-нибудь из общины бы сюда, – заметил рыжий рунолог из опоздавших. – Лучше всего бы их Матерь.

– Матери теперь шесть месяцев тюрьмы грозит за похищение, – отозвалась Торстейндоттир, – уж придется без нее, Ольви. Несите свечи, господа теоретики.

Магдале было нехорошо. Спасители, несомненно посланные Брейд, унесли ее от воинства холмов, вытащили ее из глубин скалы, но с того самого мига, когда ее ослепил дневной свет, Магдала видела все не так. Не так и не то: она видела большого серого зверя – то ли волка, то ли огромную собаку ростом с человека, которая почему-то разговаривала с ней человеческим голосом – голосом Розы! Она видела больших двуногих муравьев, наклонявших к ней безносые лица с безгубыми ртами и огромными глазами. Она видела сквозь слезы невыносимо яркое, зеленое и синее-синее море, в котором плавали селедки, пестрые, как тропические рыбы, и на волнах качался корабельный остов, плавучий ящик из белых-пребелых косточек. Магдале очень не хотелось, чтобы ее туда несли, она плакала, а волчица Роза уговаривала, пойдем, говорила, деточка моя, домой. Но единственное, что напоминало дом в этом странном месте, был большой холодный добрый камень, и Магдала, когда муравьи отпустили ее, тут же на него взобралась и сидела там, подобрав ноги и зажмурившись, потому что с закрытыми глазами все было понятно: корабль, библиотека, простуженная Роза – то-то похрипывает немного, какие-то еще незнакомые люди… Успокоенная, она открывала глаза – и опять: человеко-собако-волчица, двуногие мураши, белые плавучие косточки, цветное море. Вконец измученная, Магдала решила закрыть глаза и сидеть на камне хоть до скончания веков.