Алекс Гарридо - Акамие. В сердце роза

— Знающий человек? — тихо переспросил Дэнеш.

Эртхиа дернул плечом.

— И они пели. А я уж не стал. Так до утра их и слушал. Голоса у них дивные: то как дудка деревянная, то совсем человеческие. А утром проснулся и знакомой дорогой — в Аз-Захру. И пока ехал, песня во мне все вилась, вилась. И свилась. Вот только я в Аз-Захру, вот только ворота проехал, чувствую — все. Вся она, как есть, во мне, ни словечка не упустил, так не растерять бы! Я Веселого каблуками — и к тебе.

— Эртхиа…

Царь Аттанский дернулся, прижал дарну к животу. Акамие наклонился, дотянулся до него, коснулся колена.

— Ты скажешь, почему ехал через Суву?

Эртхиа поднял на него затравленный взгляд.

— Скажу. Если ты сам еще не понял, я скажу.

— Он понял, — шепотом сказал Дэнеш. Тогда и Акамие понял и испугался.

— Но ведь тебе Сирин предсказал, что ты с ним больше не встретишься? — также шепотом напомнил он.

— А! — стукнул по ковру Эртхиа. — Предсказал! И еще раз предсказал. И пусть предсказывает, если это его дело. А мое дело, если что не по мне, сделать так, чтобы было по мне. На то я и мужчина. По крайней мере, попытаться. Ты пойми…

И тут Эртхиа выложил все что знал и все что случилось с ним — ровно до той минуты, как ступил на висячую тропу.

— Я и не думал туда ехать. Я только к Аэши… А там дым и пепел. Куда же мне еще было? Дэнеш, как ашананшеди узнают про мор?

— Трава по-другому пахнет.

— Не знаю… когда я ехал, мне все дымом пахло.

Эртхиа спрятал лицо за рукавом и оттуда глухо и неровно продолжал:

— Старик, Сирин этот твой, сказал, все умрут. Все. А я еду искать, где у Судьбы в стене лазейка… Он обещал…

— Что обещал? — комкая в пальцах рукава, спросил Акамие.

Эртхиа, как разбуженный, уставился на него пустыми глазами. Кашлянул, держась за горло. Акамие отвернулся.

— Ну, не можешь, не говори. Так бывает.

— Что бывает? — захрипел Эртхиа. — У меня жены умрут, дети умрут! Атхи умрет… Останутся только Ханис и Ханнар. И… — тут Эртхиа прикусил язык. Про Ханиса-маленького, чей он сын, и так трое знают, не считая самого Эртхиа, ну и хватит. — А я еду! — он рубанул воздух рукой. — Сам не знаю, куда и зачем. Не знаю, клянусь моей удачей, не знаю. Не только тебе объяснить не могу, но и сам не знаю. И поеду, потому что, если останусь, то все решено уже, а если…

Тут ему сдавило горло, и он согнулся, надсадно кашляя. Акамие придвинулся к нему, погладил по спине.

— Хватит, не говори. Все равно не сможешь. Я знаю — помню.

Эртхиа что-то возмущенно мычал, давя кашель и давясь кашлем.

— Я понял, понял, можешь не говорить. Не надо. Хорошо?

Дэнеш охватил ладонью лоб Эртхиа и приподнял ему голову, второй рукой придержал за плечо. Акамие тут же ловко поднес чашу с вином. Эртхиа выпил ее, почти полную, не отрываясь, и тут же повалился на ковер.

— Он спит, — успокоил Дэнеш.

— Что ты ему подсыпал? — растерялся Акамие.

— Когда бы я успел? Я так… пальцами.

Я стоял, прислушиваясь, в темноте. Не более чем один удар сердца разделял это мгновение — и то, эту вечно немую тьму — и звук, еще звенящий тайно и неуловимо где-то там, там, нет — здесь, более здесь, чем я.

Не могло быть между ними более одного удара моего сердца, ибо это и был первый удар моего сердца.

Но едва сердце отозвалось, звук пропал. Не угас, как угасают отголоски, когда струна дрогнет в последний раз, а исчез так просто и необратимо, будто его и не было никогда, но в то же время он и исчезнуть мог, только быв. Он должен был звучать, чтобы отозвалось мое сердце, которого не было, но едва оно стало, он перестал. Я не могу объяснить иначе.

Я знал, что источник звука существует. Здесь, где я не могу его слышать издалека. Когда я был дальше, я слышал его так же ясно, как мать и во сне слышит дыхание своего дитяти. Здесь же я не мог, пока не приближусь. В сердце роза. Я знал, что мне не будет покоя, пока я не найду ее.

Я стоял в темноте, стиснув кулаки. Что-то остро ткнулось мне в левую ладонь. Так, должно быть, клюет скорлупу изнутри птенец. Так толкается в землю упорный росток. Ткнулось и затаилось. И еще, и еще раз — остро, и жадно, и отважно. В такт ударам сердца.

Я раскрыл ладонь, поднеся к глазам. Что-то ужалило меня в самую середину ладони. Осветив вздрагивающие пальцы, заплясал язычок пламени.

Я зажмурился. Я не помнил боли. Я помнил, что она была.

Огонь.

Я знал, что тот костер давно угас, и зола остыла, и ветер развеял ее. Но там, где я был до сих пор, времени нет. И страх был столь же далек от меня, сколь неотступен. Всю вечность.

А здесь я помнил о нем, как о боли, что он был.

Огонь.

Яснее я помнил звук, исчезнувший, едва появился я. Я знал этот голос, как свой, я управлялся с ним едва ли не лучше, чем со своим. Гортань знает усталость, но не дарна, рожденная петь — и ни для чего более.

Где-то она пела — В сердце роза. Я должен был ее найти.

День ушел, его сменила ночь. Разошлись. Эртхиа, спящего, перенесли в соответствующие его достоинству покои, царь же удалился на ночную половину, пустовавшую с тех пор, как жены Лакхаараа переселились в его прежний дворец, который принадлежал теперь его малолетним сыновьям. Только старший из них, Джуддатара, оставался в царском дворце и воспитывался как наследник нынешнего царя, своего дяди. С ним жила и его бабка, вдова царя Эртхабадра, старшая из его жен.

Дворцу положена ночная половина, ночной половине положены евнухи. И они томились от безделья, обходя пустующие комнаты, покои и купальни, обширные залы с бьющими струйками прохладной воды в широких мраморных чашах, крохотные дворики, мощеные пестрой плиткой, тенистые сады. Или, позевывая, играли в шнурки и камушки на широких ступенях и в тени галерей. Или строили друг другу козни от нечего делать. Обрести хоть какое-то подобие власти при нынешнем правителе они и не надеялись. Ну, кроме тех, кто прислуживал царице Хатнам Дерие и кто надзирал за рабынями на хозяйственных дворах.

Лишь несколько примыкавших к Крайнему покою помещений царь взял под опочивальню и маленькую библиотеку, где находились книги, которыми он пользовался чаще других, и где вечерами, как когда-то отец, он оставался подолгу без сна, приводя в порядок мысли и впечатления прошедшего дня и обдумывая все, чем должно озаботиться завтра.

Здесь же часто сидел с ним рядом Дэнеш, наигрывая на дуу и произнося стихи.

Настало время им узнать друг друга, не так торопливо и жадно, как в дни последней болезни Эртхабадра ан-Кири, но пристальнее и нежнее. Свиток за свитком разворачивал перед Дэнешем нечаянный царь — любимые, доверяя в них самого себя его мнению и суждениям, ибо сказано: выбирая книгу, выбираешь себя, и еще: Судьба заглядывает через плечо, отмеряя удел читающему.