Алла Дымовская - Шапка Мономаха

– Поэтому мы и предлагаем от имени нашего ведомства кандидатуру всеми уважаемого генерала Склокина, – многозначительно сказал Мальвазеев, по знаку своего хозяина вступивший в беседу. – Можно, конечно, избрать и триумвират, но мы полагаем, что одна верховная голова для дела – лучше.

– И какими же полномочиями будет наделена эта голова? – ерничая, спросил Склокин.

– Всеми, вплоть до самодурства. Был бы толк. А какой ценой – это уже ваше дело, товарищ генерал армии, – совершенно серьезно ответил Василицкий. – Хоть военно-полевые суды откройте, а оперных див пошлите рыть траншеи. Все равно иначе всем выйдет или полное обрезание, или пожизненное изучение цитат Мао Цзедуна.

– И как же вы думаете осуществить… э-э-э… скажем так, замену? – поинтересовался Склокин. – Но учтите, Ермолов как человек мне нравится, и причинять ему вред я не намерен.

– Значит, в принципе вы согласны? – улыбнулся с некоторой скорбью в глазах Василицкий. – А никакого вреда и не выйдет. И штурмовать Кремль тоже не нужно. Все случится гораздо проще. Именно потому, что бедный Володя мне доверяет. Себя, свою семью, свой дом и свою охрану. Завтра вечером, в Огарево. Он не станет рисковать близкими и подпишет добровольную отставку. Но прежде объявит чрезвычайку и назначит вас, генерал, своим преемником. В армии вас любят, спокойствие в столице я обеспечу. А у маршала Полонезова под контролем ядерный арсенал страны. А вы, товарищ Ладогин, заблаговременно блокируйте сомнительных военачальников. Сбор завтра в десять вечера, здесь. К ночи и поедем.

– Почему так скоро? – спросил с сомнением Полонезов.

– Чтобы лишние ласточки не летали с весной по соседским сеням, а слухи по ушам. Для вашей же безопасности. Да и чего тянуть? Отныне наше время – золото, – пояснил Василицкий.

– Но если это все ловушка? Не в смысле, что вы ее подстроили, а может, вы и сами пешка в чужой игре. Мы в Огарево, а нас там уж поджидают и за государственную измену в трибунал? – никак не мог успокоиться надоедливый Склокин.

И опять вмешался по сценарию скользкий Данила Егорыч Мальвазеев, человек с размытым, плоским, словно блин, лицом и оттого особенно неприятный, как кусачий скорпион:

– Никак не возможно. С сегодняшнего дня охранные системы внутри резиденции и по периметру работают исключительно на нас. И мышь не просочится. И жаба не квакнет, чтоб мы тотчас не услышали.

– Это так, – подтвердил Василицкий. – А я уж устрою, чтобы резиденцию Ермолов завтра не покидал. И каждое слово и шаг его будут нам известны. А теперь, как говорится, с Богом и с вами, товарищ армии генерал.

Выпроводив генералов, Василицкий велел удалиться и подручному Даниле Егорычу, а сам остался сиротливо сидеть за столом. Он был так невыносимо отвратителен себе, что если бы одна часть его существа могла бы в сей миг истребить другую, Василицкий сделал бы это не раздумывая. Он подлый предатель и подлый трус, и вообще подлый, подлый… И на кого поднял руку? На человека, которого уважал безмерно и даже любил. За которым шел и в мутную воду, и сквозь медные трубы большой политической игры. Но вот не довелось в огонь. И в этом была вся причина. Оттого, что лично Василицкий за этим человеком в огонь бы не пошел. Прикрыл бы собой, выступил бы вперед, заграждая пламя. Но следом – нет, не пошел бы. А вокруг уже чуть ли не горело. Словно на таймере взведенной бомбы, когда до срока осталась одна хилая минута и не успеть ни разрядить ее, ни унести для безопасности вон. Только и хватит, чтобы крикнуть: «Ложись!» – а более ничего.

Он восхищался Ермоловым еще до недавней поры, как тот вот уже не один многострадальный год крутится и вальсирует над пропастью, не позволяя и упасть, и не давая шанса себя столкнуть. Это были просто чудеса ловкости и гений дипломатии, ювелирные кружева, где рассчитан каждый жест и взгляд. И ничто не помогло. Василицкий даже не искал объяснения провала этих невероятных стараний, кои любую другую державу, пусть и захудалую, вывели бы на олимп международного авторитета. Парадокс и семь лет невезения, как иногда повторял сам Ермолов. Но теперь – res redit ad triarios, в том смысле, что дело дошло до крайности. И мир сошел с естественных своих путей и пребывает в безумии. Ничего и никому не принесет эта война, еще меньше, чем некогда Гитлер дал Германии. Да, Россия будет уничтожена, и ее погорелый остов разделен навсегда, и что? Тогда вчерашние союзнички-шакалы стравятся меж собой. А бессильная, выбракованная сука Объединенная Европа только и сможет, что наблюдать, вяло и беззубо протестуя против того, что не в ее власти остановить. Конечно, на пепелище со временем вырастет новая трава, и новые племена лангобардов-варваров заселят Третий Рим. Но генерала Василицкого это мало сказать что не утешало. Он служил одной-единственной стране, как его некогда учили и вбили в него накрепко и на всю жизнь, и без этой страны не было никакого смысла в его службе. Василицкому глубоко хотелось плевать на то, что возродится в будущем, и что род людской неистребим, и волны истории многообразны и бесконечны. Для него история имела свой конец, и конец вполне конкретный, а далее простиралась бессмысленная и мертвая зона. Он, боярин Нового времени, хотел видеть себя только боярином российским, и никаким иным, и даже смерть свою не желал менять ни на что другое. И вот, стоя с опущенной головой перед четким выбором «друг или долг», генерал выбрал второе из двух, и непросто далось ему это мучительное решение.

Василицкий допускал вполне, что и радикальные лекарства не помогут, и конец настанет все равно. Но по крайней мере держава не умрет на коленях, и очень даже возможно, что сохранится хоть в каком-нибудь виде. Удержать то, что еще можно, спасти хоть малую часть. Оттого, вынашивая свой богомерзкий, предательский план, он, подлый человек, как именовал сам себя Василицкий, и остановился на кандидатуре твердолобого Склокина. Как только не честили этого престарелого генерала – в основном гражданские: упрямой дубиной, и сатрапом в погонах, и даже противотанковым ежом в сапогах. И много художеств было на счету Склокина, и характер вполне соответствовал фамилии. К тому же генерал пребывал в святой уверенности царских фельдмаршалов, что солдат в мирное время в полную силу должен благоустраивать частную жизнь своего начальства. Оттого стройбаты возводили храмовые дачи и самому Склокину, и тем из его окружения, к кому благоволил «старый дурень», да еще бани и бассейны, беседки и сады. И маршировали орды денщиков, и сотрясались армейские интендантства. Вообще Склокин мало различал во вверенных ему материальных ценностях свое и общественное и пользовался во весь немалый рост. Но одно. И ста мешков с полновесной конвертируемой деньгой и всех чудес света не достало бы, вздумай кто из вражеского стана подкупить зловредного генерала, и дорого бы стоила такая попытка тому, кто бы вздумал. Бить своих и «заимствовать» из казны Склокин допускал, но вот продавать своих – это уж, брат, дудки. Тут старый генерал был непреклонен, как могильный крест. И вообще видел лишь одно «белое-черное» и рассуждений не любил. И теперь вовсе не собирался только отбиваться от супостатов с Востока и Запада, а желал непременно тех супостатов истребить и в как можно большем количестве. У Склокина даже тени сомнения не возникало в жестких, солдафонских очах, что стоит воевать иначе. И только он имел шанс спасти из огня хоть что-нибудь.