Алла Дымовская - Шапка Мономаха

К началу торжества, пока неофициального и, так сказать, в узком круге приближенных и доверенных лиц, Ермолов вроде пришел в себя окончательно. Наверное, лекарство помогло. И Ермолов даже стал способен благожелательно шутить. Вообще, настроение его все улучшалось с той минуты, когда видения и кружение головы оставили его. А теперь он, вслед прошедшему томительному дню, желал забыть об утренних недомоганиях, и кажется, это удавалось.

Все же он заслужил эту победу. Честную или не честную, а заслужил. Хотя, как не раз за сегодняшний день убеждал его Витенька Альгвасилов, к нынешним выборам эти понятия неприменимы вообще. Потому что какими еще могут быть выборы здесь и сейчас, как только не откровенной фикцией?! А реальность – она в том, кто действительно хочет, может и, главное, умеет управлять такой огромной империей без катастрофических человеческих потерь. И уж тем более апелляции к конституционным установлениям в народе сочувствия не вызовут ровно никакого, оттого что народ в массе своей этой конституции в глаза не видел, ее не составлял и знать ее не желает. А хочет он хлеба с маслом, и если повезет, то и с икрой, и чтоб деткам было безопасно и тепло, и чтоб свой угол, и в заначке заветный рубль на черный день, и чтоб в старости не просить подаяние по вагонам метро. И кто все это сможет народу если и не дать за здорово живешь, так хотя бы позволить натрудить своим горбом, вот тот и есть в стране настоящий хозяин. А все прочее болтовня для телешоу Турандовского.

Конечно, поздравления принимать пришлось долго. Но и он, и Женя, воспитанные на дипломатических коврах, привычные к многочасовым стояниям на ногах и высиживаниям в официальных позах, почти не замечали неудобств. Гости за столами попивали изрядно, хотя и тайком от глаз Ермолова. Считалось меж высокими и приближенными к нему официально лицами, что Ермолов не выносит ни алкоголя, ни пьющих его людей. А Ермолову на самом деле было наплевать, но и слух тот в некотором роде позволял удерживать многих в рамках суровой воздержанности. Его же собственная умеренность и крайне редкое потребление спиртного на людях, разве что бокал шампанского, обязательно сухого, вызвана была необходимостью. А только даже в самом слабом подпитии Ермолов, обычно скупой на слова, неожиданно для самого себя делался вдруг охочим до произнесения речей и разнообразных говорений. В дружеской или, скажем, домашней компании в том не было ничего плохого совершенно, даже наоборот. Но в публичной жизни и на официальных людях не имел такой роскоши Ермолов, чтобы это себе позволить. Когда золота, а когда и свинца могло стоить одно не вовремя сорвавшееся слово. Оттого он и не пил, хотя и хотелось порой ему пропустить лишний бокальчик. Но как говорится: «хочется – перехочется», терпению его учить нет нужды.

А ближе к полуночи, когда гостям дорогим полагалось уже обзавестись совестью и начать расходиться по домам, все и случилось. Сначала думали, что фейерверк. Что комендант Кремля, желая отличиться и не обойти себя вниманием в такой день, решил устроить на потеху зрелище. Несколько шутих и огненных, разноцветных колес кому помешают? Только уж очень ярким вышло свечение и каким-то бесшумным, даже при закрытых окнах. Любопытствующие выглянули, конечно, и тут же непритворно ахнули. Вовне полыхало изрядно. Только не шутейными огнями. И с кремлевского подворья было видать хорошо. Горело как раз напротив, и горело вовсю. Очень быстро, после короткой и бурной перепалки, гости приглашенные установили, что пожар случился в той самой библиотеке, что имени Ленина. То есть в главном книгохранилище страны. Огонь вспыхнул так внезапно и так яростно, что, видно, ни пожарные городские еще не успели объявить тревогу, ни спасатели хоть как-то среагировать. А среди державной, наблюдающей катаклизм публики уже потекли словечки ярлыкастые, мол, диверсия и провокация, а от самых возбужденных парами винными и иными прочими прозвучало и о неудачливом знамении свыше. Все смотрели в окна, и Ермолов вместе с ними. Его опасливо сторонились – не хватало еще под горячую руку… – и скоро у центрального оконного проема парадной залы остались только он и Женя. Никаких команд Ермолов давать не желал и не видел в том необходимости. Без него уже суетятся все кто надо. Верный его генерал охранный, Василицкий, с первых минут пожара немедленно пропал, следовательно, уже принимает меры, и лучше ему не мешать.

Однако как ни старались доблестные пожарные, как ни гремел на подчиненных Василицкий, а библиотека в ту ночь сгорела вся, до голого остова, угольно черного. Еще чудо, что удалось спасти соседние с ней дома, словно огонь, как существо разумное, решил пожрать только непременно это хранилище имперской мудрости, а все прочее его не интересовало. Правда, многое из бесценного, что защищено было наилучшим образом, с риском огромным вынести наружу удалось. И стоило это более десятка отважных пожарных жизней и еще стольких же храбрейших спасательских. Нечего и говорить, что весь ночной персонал библиотеки, дежурный и охранный, погребен оказался вместе со зданием, и ни единую живую душу из них спасти из огня не повезло.

Само собой, на следующее утро было положено начало следствию и бесчисленным комиссиям, думским и безопасным. Однако версия о террористическом или злоумышленном акте отпала быстро. Василицкий это лично подтвердил. Хотя кое-кто уже сделал далеко идущие попытки обвинить если не в поджоге, то в халатном головотяпстве мэра столичного Череповец-Быковского Ульяна Игнатьевича. Как бы возродив запашок былой вражды между градоначальником и тогда только избранным президентом. Разногласия свои Ермолов и Ульян Игнатьевич порастрясли в переговорах быстро. Плыли-то в одной лодке и в одну сторону, и негоже им выходило спорить из-за весел: кому правое, а кому левое. И дородный, перешедший в пожилой возраст Череповец-Быковский уступил более молодому и напористому и никогда о том не жалел. Но в кое-чьей неблагожелательной памяти осадок остался и вот теперь во всей мути всплыл со дна. Только Ермолов от наушников тому и внимать не стал. Чтоб Ульян Игнатьевич, свою Москву по камушку собравший и на выборах более прочих иных утрудившийся, стал из-за обиды призрачной и мхом поросшей губить в пламени драгоценнейшее из столичных зданий, – быть того не может и не может быть. Да с ним чуть инфаркт у окна не сделался, Ермолов сам видел, до сердечных уколов дошло тут же на месте, благо Поляков все имел под рукой. Бедный Ульян Игнатьевич весь синью пошел, все хрипел и стонал, а было бы у него волос на голове погуще, так и выдрал бы все с корнем. Сгори его собственная, новая загородная дача, и то бы так не сокрушался.