Александр Щёголев - Двое на дороге

— Опять ты? — сказал он устало.

Пузырь страшно обрадовался. Закричал на весь лес:

— Жив, бездельник! Нашёл я тебя всё-таки!

Его радость была удивительно искренней, и Оборвыш смирился, справился с минутным отчаянием, даже улыбнулся непроизвольно:

— Ты что, меня специально искал?

— А ты как думал? Вчера полдня убил, и сегодня — тоже…

Пузырь смотрел сияющими глазами. Оборвышу вдруг сделалось стыдно за свою мелкую неприязнь в этому доброму — да-да, доброму человеку. Он полез вниз, сильные руки помогли ему спуститься, и когда он примял ногами траву, в мире как всегда стало хорошо. Только сильно болела поясница.

Пузырь бережно повернул бывшего друга к себе лицом. Почему-то радости уже не было в его взгляде.

— Что-то странное с тобой творится, Оборвыш. Похудел ты. И вроде бы некуда тебе дальше худеть, так надо же — снова… Ты чего с собой сделал в этих гнилых развалинах?

— Я тут работал.

— Рабо-отал… — передразнил Пузырь, скептически хмыкнул и похлопал себя ладонью по макушке. — За небесами тебя поймут. Кстати, ты как себя чувствуешь?

— Нормально.

— Проскочил сияние, и ничего?! — воскликнул Пузырь, отодвигаясь.

— Всё нормально, — повторил Оборвыш. Если бы это было так, подумал он мрачно. Если бы это было так.

— Дуракам везёт, — Пузырь покивал головой и глубокомысленно заметил. — Наверное, по-другому и не могло быть. Ты же весь будто высушенный. Как стручок бобовика. Рёбра сквозь рубаху торчат. Что там это паршивое сияние, когда в тебе и так ничего не осталось?

— Точно, — весело подтвердил Оборвыш. — Пусть мудрые обжоры боятся.

Пузырь скривился:

— Остришь? Дурень, молись лучше, чтобы всё обошлось!

— Где твой товар? — спросил Оборвыш. — Стражники отобрали?

— Стр-ражники… — выцедил Пузырь и тяжко ругнулся. Успокоившись, объяснил. — Я топтуна и повозки тут недалеко оставил. На всякий случай. Их отсюда не видно, они с той стороны от хижины, — он вдруг спохватился. — Подожди, Оборвыш! Я сейчас их привезу, — и торопливо зашагал прочь. — А то какой-нибудь умник случайно наткнётся, — он договорил на ходу, обернувшись, — нищий бродяга какой-нибудь…

Пузырь скрылся из виду. Оборвыш, пользуясь его отсутствием, слазил в хижину, собрал бумагу и письменные принадлежности, вернулся обратно, и когда Пузырь появился из-за деревьев, ведя топтуна с повозками, Оборвыш был готов продолжать путь. Он решил временно отложить работу. Нужно было идти в город. Ему давно нужно было быть в городе.

— Пойдём, — предложил он Пузырю.

— Куда? — не понял тот.

— К дороге.

Пузырь почесал драгоценный живот и вздохнул:

— Я думал, мы сначала пообедаем.

— Давай, — легко согласился Оборвыш. — Сытому путь короче. Но ты же знаешь, у меня ничего съестного нет.

— Угощу, — широко улыбнулся Пузырь. Он взял с одной из повозок припрятанный мешочек с едой, расстелил на траве подстилку, и бывшие друзья уселись. Когда еда была разложена, а нетерпеливые пальцы откупорили кожанку с соком, он с удовольствием заговорил:

— Представляешь, эти остолопы помчались тебя ловить по дороге к городу! Они же заметили, в какую сторону мы двигались. Подумали, будто ты, как умный, вдоль дороги и побежал. После сияния, между прочим, смеху было! Младший воевода пытался спросить у кого-нибудь, куда ты подевался, а все от него разбегались. Он там визжал от злости, как крылатик резаный. А я ведь знаю твои заскоки, Оборвыш. Слава тверди, давно их выучил. Я был уверен, что ты где-нибудь неподалёку на пне примостился и спишь с открытыми глазами. И тихонечко так, чтобы эти вояки не заметили, пошёл в лес… Не ошибся! Вон, сидишь ты передо мной, лепёшку крошишь…

Лепёшка была свежей, вкусной. Оборвыш с аппетитом обедал ею, двигая челюстями, только хруст тупой болью отдавался где-то за ушами, и он тревожно прислушивался к этому новому ощущению. Смягчить боль глотками древесного сока не удавалось. Тогда, чтобы помочь себе отвлечься, он задал давным-давно назревший вопрос:

— Зачем ты меня искал? Время тратил, силы тратил. Шёл бы один в город.

— Дурень, — ответил Пузырь сердито. — Зачем… Потому что жрать тебе нечего! — он оторвал зубами кусок мяса от тушки копчёного грызуна. — Ведь ты пропадёшь без меня, блаженный, не догадаешься ведь обменять листик бумаги на мешок лепёшек. К тому же я боялся, что ты вообще где-нибудь обожжённый валяешься, подыхаешь.

— Спасибо, — нежно сказал Оборвыш.

— Мяса хочешь? — спросил Пузырь, яростно жуя.

— Нет, я не люблю мясо.

— Зря.

Некоторое время бывшие друзья беседовали о всяких пустяках. Потом Пузырь ненароком поинтересовался:

— У тебя бумага при себе осталась?

— Да, конечно.

— Я тут вот что подумал, — осторожно продолжил он. — Может нам дельце вместе сотворить?

— Какое дельце? — Оборвыш перестал есть.

— Я всё понял. Ты выдумываешь свои истории, и зачем-то записываешь их на бумаге. Зачем, я не спрашиваю. Нужно тебе, и ладно. Но ты говорил, будто у тебя чистой много. Дай мне чистой бумаги, совсем немного, сколько не жалко, а я знаю, где её можно получше обменять. Это только чтобы начать, дальше-то пойдёт само собой! Ты не пожалеешь, у нас будет большое дело.

— Не могу, — спокойно сказал Оборвыш.

Пузырь безмерно огорчился.

— Память об отце, да? — тоскливо предположил он. — Или твой отец перед смертью запретил менять бумагу?

— Не совсем так.

— Тогда почему?

— Это не просто бумага.

— А что?! — рявкнул Пузырь.

Оборвыш заколебался. Помолчал, задумавшись. Объяснять или не объяснять? Поймут или не поймут?

— Это смысл, — произнёс он неохотно.

— Святая твердь… Какой такой «смысл»!

Не стал Оборвыш объяснять. Не могли его здесь понять. Повздыхал, грустно посмотрел вокруг, пробормотал: «Извини, Пузырь» и тяжело поднялся с подстилки. А Пузырь некоторое время был непристойно громок. Он очень подробно рассказал Оборвышу, что думает о нём, о его бумаге, о его отце, он перепробовал массу словечек, чтобы подобрать наиболее точные, он выплюнул недоеденный обед вместе со слюной. Ужасно обидно ему было. Впрочем, разногласия недолго омрачали концовку обеда. Пузырь предпочитал не помнить о неудачах, тем более — пища была так хороша, и вскоре превратился он в прежнего беззлобного увальня. Бывшие друзья ещё поговорили о чём-то незначительном, собирая остатки еды и разбросанные вещи. Над головами мирно поскрипывала листва, ветерок заглядывал в лица, где-то там, в самом центре этого суетного мира, деловито шумела вечная дорога. Ничто не предвещало стремительного приближения новых испытаний.

Первым почуял беду топтун. Он забеспокоился, заскрёб землю лапами, жалобно повыл и вдруг начал бешено рваться из упряжи. Передняя повозка перевернулась, мешки посыпались на траву.