Александр Зорич - Повесть о юном королевиче Зигфриде, варваре Конане, вещем драконе Фафнире и мудром карлике Альбрихе

Когда он пришел в себя, пещера была погружена во мрак. Отирая руками с лица и шеи драконью кровь, ожесточенно расчесывая зудящую от этой крови кожу, королевич пополз на свет.

Стоило ему преодолеть треть расстояния, как сзади наметилось смутное движение. Королевич был готов побожиться – это дракон за его спиной встает на ноги… поднимается… да, поднимается, чтобы… чтобы погнаться за ним!

Хуже всего было то, что королевич знал: он заслужил смерть. Все, все справедливо! Ведь под видом друга, взыскующего горних истин, он привел вооруженного убийцу.

«Это же каким недоумком нужно быть, чтобы поверить, будто Конан, победитель чудовищ, идет к одному из таких чудовищ побеседовать!» – в отчаянии взвыл про себя Зигфрид.

Вдруг шум драконьих крыльев за спиной затих. И послышался утробный (Зигфриду показалось – предсмертный) рев Конана, переходящий в безумное голошенье.

Случилось неожиданное: эти звуки неким непостижимым образом заменили жертвенную ноту в сознании Зигфрида пафосом всепобеждающей жизненности.

Королевич уверенно встал во весь рост и бегом понесся прочь.

Двумя руками схватившись за ключ, приводящий в движение дверь, он повернул его несколько раз. Вода хлынула на лопасти приводного колеса…

Итак, исполинская дверь медленно замуровывала мирок раненого Фафнира и умирающего Конана (Зигфрид был уверен: киммериец обречен – разве мстительный Фафнир оставит вероломного буяна в живых?!).

Но в тот момент королевич не думал ни о чем, даже о спасении.

Вышло, однако, по-другому.

Сомнамбула Зигфрид беспомощно рыдал от горя и стыда у запертой пещеры, обдирая с платья сверкающую, ломкую слюду – еще недавно она была живой драконьей кровью, – когда с той стороны двери послышался сиплый голос Конана.

Голос выкрикивал угрозы и просил о помощи.

Вначале Зигфриду подумалось: мороки, не может быть.

Ведь дракон Фафнир, согласно преданию народа батавов (да и всех соседних народов тоже), – существо бессмертное, чьи земные дни должны продлиться до самого Рагнарека, где ему, Фафниру, уготована архиважная роль. Конан же… в общем, все наоборот. Разве мог киммериец победить небеснорожденного дракона? Пережить бессмертного?

То, что Конану удалось уцелеть, наполнило сердце Зигфрида чем-то вроде благоговения – ведь это было чудо.

И хотя Фафнира это чудо было воскресить не в состоянии, Зигфрид согласился подождать возле пещеры пять дней – столько времени требовалось, чтобы резервуар механизма, отпирающего дверь, наполнился водой вновь.

Конан, однако, не проявил той твердости духа, которую предполагала избранная им роль странствующего воина, победителя нечисти. Не слишком смущаясь обществом королевича, киммериец завывал и жаловался, угодливо взывал к неведомым Зигфриду богам и поносил самого Зигфрида (что было и несправедливо, и неумно – ведь с королевичем была связана единственная надежда Конана на спасение).

Это, как ни странно, еще больше разжалобило королевича – если уж такой герой и везунчик, как Конан, страдает так отчаянно, значит, велики страдания сии. (Однако другой, взрослый Зигфрид внутри Зигфрида-отрока понимал: прожить пять дней без еды и воды смогли бы многие его соотечественники, а у друидов да монахов такие воздержания были в обычае и назывались красивым словом «аскеза».)

Час за часом Зигфрид развлекал киммерийца разговорами, а для трапезы деликатно отошел от пещеры подальше, чтобы не смущать узника своим чавканьем.

Всей душой королевич уповал на то, что трагическое недоразумение скоро разрешится.

Куда там!

Вопреки страстным предостережениям снаружи, Конан совершил еще одно кощунство – не выдержав голодного бурчания в своем брюхе, он поужинал волшебным сердцем Фафнира.

И тут началось самое страшное.

В полном согласии с устным преданием народа батавов, потаенное драконье знание, квинтэссенцией которого было пропитано его сердце – знание сложное, кружевное, многоэтажное, – проникло в плоть Конана и, быстро растворившись в соках и желчи его крепко сбитого тела, начало исподволь овладевать всем существом киммерийца, по иронии судьбы отродясь ни к каким знаниям не стремившегося…

Зигфрид почувствовал, как на глазах вновь накипают слезы, когда там, за дверью, Конан заговорил на языке небеснорожденных драконов. Теперь вместо хулы и жалоб с уст узника срывались тяжелые, как свинец, слова, заклинающие стихии и сферы.

На поляне перед дверью, где коротал время Зигфрид, начало твориться нечто апокалиптическое – зазеленели, а потом и зацвели дрова, заготовленные Зигфридом для ночного костра, выцветшая трава на поляне налилась вдруг живоносным соком, из нор изошли мыши и пауки, один из которых, самый шустрый и брюхатый, принялся плести серебристую сеть прямо над входом в пещеру. Полил по-летнему теплый дождь…

Не решаясь уйти далеко, Зигфрид затаился за утесом поодаль (на сей раз он поклялся именем своей возлюбленной Сигизберты, что не покинет отважного горемыку в беде – что бы ни случилось). Обливаясь холодным потом, он наблюдал, как магические вибрации из-за двери раздвигают скалы, как в глубине серых ран блещут самоцветные жилы, как тут и там на камнях, на земле, образуются каверны и вспухают зловещие будто бы гнойники, как начинают они, эти крохотные вулканы, изливаться чем-то химически зловонным, и этих жерлиц уже не счесть, не счесть!

Однако могучие магические преобразования, которым подверглась поляна и ее ближайшие окрестности, не сдвинули с места главное – неподъемную железную дверь обиталища Фафнира.

Сквозь тревожный сон в свою последнюю ночь возле пещеры (Конан как раз сменил регистр стихий и переключился с растительного царства на камни и минералы), Зигфрид слышал, как гудит оправленная обезумевшим камнем металлическая дверь, словно атланты испытывают ее на прочность в ладонях-наковальнях…

Тогда, ночью, размаянный королевич не нашел в себе сил вылезти из-под медвежьей шкуры, подбитой войлоком, чтобы посмотреть, как обстоят дела. Но мысленно он уже приготовился стиснуть похудевшего и помудревшего Конана – освобожденного узника – в своих объятиях. Конечно, он надеялся, что Дар Слова, украденный Конаном у дракона, – слова созидательного, разрушительного, волшебного – останется там, в самоцветных лабиринтах, возле алмазно сияющих изваяний, и все будет по-прежнему: байки о египетских куртизанках, гориллье бахвальство, шутки юмора…

Молочно-пасмурное утро все прояснило.

Было очень тихо, только со стороны долины доносился глухой рокот, ничего общего с событиями на поляне, по-видимому, не имевший.

Зигфрид ополоснул лицо ледяной водой из бурдюка и нехотя побрел к пещере.