Юрий Самусь - Полынный мёд. Книга 1. Петля невозможного

– А мне и здесь хорошо, – лучезарно улыбнулась девица-красавица.

– Ах, так! – взвился Копейкин. – Маяковского читала? Нет? Так я тебе сейчас объясню, что такое хорошо, а что такое плохо!

С этими словами он резко сунул руку в воду, намереваясь выдернуть сливную пробку. Но как ни странно, рука так и не смогла достичь дна ванны, остановленная чем-то плотным и шероховатым. Но самое главное – ЖИВЫМ!

«Это не может быть ногами», – испуганно подумал Копейкин, чувствуя, как неведомая сила выталкивает руку из воды.

Все остальное ему запомнилось, как в бредовом сне.

Над ванной вздыбился, блестя чешуей, здоровенный рыбий хвост. Костя отпрянул, дико заорал, и рванулся вон. Захлопнув за собой дверь, он накинул крючок и привалился спиной к тощей филенке. За дверью послышался вой, зашумела по трубам вода, что-то тяжело хлюпнуло по кафелю, вздрогнула дверная рама и стена покрылась кружевами трещин.

Копейкин понял, что ему не устоять, и рванулся к телефону.

– Милиция! – закричал он в трубку. – Спасите! Здесь такое… такое.

– Свободных ступ нет, – прозвучало в ответ.

– Чего? – не понял Копейкин.

– Ступ, говорю, нет, глухомань!

– Каких еще ступ?

– Тех самых, касатик. Метелок, вон, полно навалено, а со ступами дефицит.

– У-у-у! – взвыл Костя и, бросив трубку, рванулся в прихожую…

Заслоняя входную дверь, в коридоре топталось чудище, с головы до пят покрытое болотной тиной, мерзко пахнущей и фосфоресцирующей.

– Ирод! – страшно закричало чудище. – Дочурку мою, кровинушку, соблазнил, а теперь отказываешься?! Ну я тебя… Я сейчас… Ты даже представить не можешь, что я сделаю… Укушу, например!

Дико взвизгнув, Копейкин опять ломанулся в комнату. В телефонной трубке, раскачивающейся на проводе, все еще сетовали на отсутствие ступ, особливо шестисотой модели, но сейчас Костя не обратил на это никакого внимания. Он затравлено огляделся по сторонам и понял, что придется прыгать. Из окна. С третьего этажа. Но страх он не испытал. Страх таился в прихожей, страх бушевал в ванной, страх печалился, что средств на новые ступы совершенно не выделяется, сколько не обращайся в вышестоящие инстанции.

Костя, как спринтер, рванулся с места, решив, что прыгать будет «рыбкой», а в воздухе как-нибудь удастся сгруппироваться. Но и прыгнуть ему не дали. В левую раму, круша стекло, просунулась невероятных размеров драконья голова с прилипшей к нижней губе беломориной.

– Ты чё, кореш, – сказала голова, – прыжки без трамплина затеял?

Костя резко затормозил, едва не влетев в перекошенную ухмылочкой пасть.

Тут громыхнула стеклом правая рама и появилась еще одна образина при бабочке и пенсне.

– Фи. Что за жаргон! – сказала она. – Надо-с говорит не «кореш», а господин-с.

– Это кто господин? Это этот голозадый господин? – вопросила первая голова.

– Ну… так-с они нынче себя называют-с, – задумчиво пожевав губами, ответила вторая.

Лопнула и средняя рама, а затем в окно просунулось совсем уж невероятная рожа в офицерской фуражке сдвинутой на макушку.

– Разговорчики в строю! – рявкнула морда. – Вам слова не давали. Слушай приказ! Упали… отжались.

Правая и левая голова тут же исчезли, а средняя обратилась к Копейкину:

– Эй, ты, салабон, какого полку будешь?

Костя с тоской посмотрел на кокарду с трехглавым орлом и понял, что ему не уйти. Сейчас ему припомнят липовый «белый» билет, изнасилованную русалку и звонок в милицию, а потом будут пытать, кусать, щипать и бить хвостом. До смерти. Покуда его, Костины, потроха не расползутся по линолеуму, а сам он не захлебнется в луже собственной крови.

Участвовать Копейкину в этом совершенно не хотелось, и потому он шагнул в обморок.

С детства Феофан Поскребышев любил фильмы о войне. Ему, по правде говоря, было совершенно безразлично, кто кого там режет: фрицы наших или индейцы бледнолицых. Ему нравился сам процесс: пороховая гарь, предсмертные стоны, реки крови и горы трупов. Он смаковал моменты, когда с чьих-то плеч летели буйные головы, стрелы вонзались в глазные яблоки, или взрывом отрывало конечности какому-нибудь ротозею. Однако если до конца быть откровенным, кровь Феофану нравилась лишь в кино. Когда ему стукнуло восемнадцать и надо было оторвать два года личной жизни, выбросив их на утеху армии, Поскребышев быстренько сориентировался и поступил в ВУЗ с военной кафедрой. Короче говоря, от армии он открутился и, получив диплом инженера связи разом с военным билетом и чином младшего лейтенанта, совершенно успокоился.

Но не успокоилась его страсть к батальным сценам. Теперь повзрослевшего Феофана Савельевича позиция стороннего наблюдателя уже не удовлетворяла. Хотелось создавать что-нибудь страшненькое и кровавое самому, и Поскребышев начал писать.

Как ни странно, первый его совершенно сумасшедший рассказ опубликовали, и появился читатель, наверное не менее сумасшедший, и пошли отклики, и через год Феофана Савельевича приняли в Союз писателей, несмотря на вопли критиков по поводу кровожадности автора, полной безвкусицы и пошлой неправдоподобности как событий, так и героев. Зато творения Феофана раскупались, ибо что еще нужно читателю, кроме чернухи, порнухи и войнухи? Так что Поскребышев процветал, имел четырехкомнатную квартиру в центре Волопаевска, роскошную «Волгу» бирюзового цвета, красавицу жену, на пятнадцать лет моложе его и, разумеется, трехэтажную дачу в Недоделкино.

Коллеги по Союзу новоявленного баталиста не любили, но терпели, сцепив накрепко зубы. Как говориться, за что боролись, на то и напоролись. Сами же в Союз его и принимали, значит, самим и расхлебывать…

Утром, выползшим из-за горизонта и отправившим в небытие памятный вечер, Феофан Савельевич проснулся как обычно – в одиннадцать часов. Жена подала ему кофе в постель и побежала вниз за корреспонденцией, ибо мэтр непременно заглатывал кофе одновременно со свежими новостями. Гурман-с, знаете ли, гурман-с.

Покуда Феофан нежился в кроватке и принюхивался к аромату бразильского молотого, успевала прибежать запыхавшаяся и вспотевшая почта. Молодая жена старалась вовсю, потому что таких старых козлов да при таких деньжищах надо было искать в Волопаевске с овчарками. А тут сам подвернулся, как упустить?..

Вот и сегодня, томясь в ожидании свеженьких скандалов местного и не только значения, Поскребышев силился припомнить вчерашние посиделки в Доме литераторов. Что-то смутно подсказывало ему, что на посиделках этих случилось нечто совершенно нетривиальное. Но как Феофан Савельевич не тужился, кроме вопящего о нарзане Копейкина, ничего вспомнить не мог.

Наконец, ему надоело напрягать, все еще плавающие в спиртовом тумане, извилины.