Дэниел Абрахам - Тень среди лета

Мальчик дал ему взглянуть на мир по-новому, будто в первый раз. На город, на улицы, на Лиат, на себя. Особенно на себя. Теперь то, что казалось ему мерилом успеха — знать город, оставаясь незаметным — стало пресным, пустым. И как он раньше этого не сознавал?

Вдобавок в голове у него роились и всплывали воспоминания — бессвязные обрывки детства и дошкольной поры, которые он считал забытыми. Было в них лицо с темными волосами и бородой — отцовское, наверное; женщина, которая пела и купала его, поднимая одной рукой. Ота не помнил, кем она ему доводилась, матерью, сестрой или нянькой. Но еще был огонь в очаге и медная ванна-бочка, на которую он ребенком смотрел с восторгом и любопытством.

В мелькании дней и ночей ему на память стали приходить другие смутные образы. Он вспомнил, как мать незаметно от отца сунула ему в вещи тряпичного зайца. Как какой-то мальчик постарше — брат, должно быть — кричал, что нечестно отправлять Оту из дома, а он при этом чувствовал себя виноватым за возникшую ссору. Вспомнил имя «Ойин Фрей» и старика с длинной седой бородой, что стучал в барабан и пел, но так ли его звали и кем он был, осталось тайной.

Трудно было сказать, какие из воспоминаний правдивы, а какие он сочинил сам. Интересно, думал Ота, если вернуться в те края, далеко на север, поведут ли его эти призраки воспоминаний по давно забытым тропам — например, из детской до кухни, а оттуда к подземному ходу — или запутают, подобно болотным огням?

Вспоминал он и школу — косой взгляд Тахи-кво, свист лакированной розги… Все это Ота гнал из памяти. Гнал мальчишку, что терпел боль и унижение, и бежал сам, точно одержимый. Мучимый тем, кем он мог быть и не стал.

— Кажется, я тебя расстроил, Ота-кво, — тихо вымолвил Маати.

Ота обернулся, вопросительно сложив руки. Маати наморщил лоб и потупился.

— Ты молчал всю дорогу от чайной, — пояснил он. — Если я вел себя бестактно…

Ота рассмеялся, чем отчасти его успокоил. Повинуясь порыву, старший юноша обнял Маати за плечи, как друг или брат.

— Прости. Похоже, у меня так со всеми выходит в последние дни. Нет, Маати-кя, я не расстроился. Просто ты заставил меня задуматься, а я отвык. Да и, признаться, устал страшно.

— Можешь переночевать у поэта, если не хочешь в бараки. Там, на нижнем этаже, есть отличная кушетка…

— Нет, — ответил Ота. — Если лишу Мухатию-тя повода отбранить меня утром, к полудню он просто взбеленится.

Маати изобразил понимание с оттенком печали и тоже обнял Оту за плечи. Так они и пошли дальше, то шутя, то грустя о былом — совсем, как вчера. Маати уже лучше находил дорогу в городе, и хотя путь он выбрал не самый короткий, Ота позволил ему вести обоих. Приближаясь к статуе императора Атами у перекрестка трех дорог, он думал, каково было бы иметь младшего брата.

— Ота, — окликнул Маати, внезапно замедляя шаг. — Гляди-ка: знакомый тип. Вон тот, в накидке.

Ота посмотрел ему через плечо. Какой-то человек шел на восток, удаляясь от них. Один, без провожатых. Маати подметил верно: это был тот же, что спал за столиком в чайной, или притворялся, что спит. Ота шагнул в сторону, засучивая рукава на случай драки. Дворцовых обитателей, бывало, выслеживали в надежде на поживу.

— Идем со мной, — сказал Ота и вышел на середину перекрестка, где сходились три дороги. Сверху из темноты понуро взирал император Атами. Ота медленно обернулся, разглядывая каждую улицу, каждый дом.

— Ота-кво, — с сомнением начал Маати. — Он что, за нами следил?

Вокруг никого не было, кроме удаляющейся фигуры чересчур знакомого мужчины. Ота сосчитал двадцать вздохов, но больше никто не появился. Тени замерли. Ночь была безлюдной.

— Возможно, — ответил он. — Вероятно. Не знаю. Не будем задерживаться. Заметишь что-нибудь — скажи.

Остаток пути до дворца Ота выбирал самые широкие улицы, чтобы сразу засечь приближение чужаков. Он был готов, если придется, послать Маати за помощью, а самому задержать нападающих. Правда, такое сработало бы лишь с парой врагов, и то без ножей. Однако больше ничего не случилось, и Маати благополучно пожелал ему доброй ночи.

Когда Ота добрался к себе в бараки, страх прошел, зато навалилась жуткая усталость. Он рухнул на койку и задернул полог. Его будто распластало на грубых холщовых простынях. Однако, несмотря на утомление и убаюкивающий храп товарищей, сон все не шел. Ота в уме перебирал одну напасть за другой: кто-то за ними следил и, возможно, до сих пор следит за Маати; срок кабалы подходит к концу, а с рассветом он от усталости не сможет встать на работу; Лиат до сих пор не знает о его прошлом. Как только он сосредоточивался на одной мысли, его тут же отвлекала другая, и так далее. В этой путанице Ота сам не заметил, как заснул.

Лиат вышла от Марчата Вилсина, прямая как струнка, а внутри вся кипела от гнева. За всю дорогу до своей комнаты она ни на кого не посмотрела. И только там, захлопнув за собой дверь и затворив ставни, Лиат села за стол и расплакалась.

Так нечестно! Она выворачивалась наизнанку — изучала этикет, водила подопечную на все назначения в отведенное время, участвовала в переговорах с поэтом, хотя тот фактически указал ей на дверь, а подвел ее… Итани. Итани!

Она сдернула с себя верхнее платье и, скомкав, швырнула на постель. Потом распахнула шкаф, подыскивая другое, получше. Чтобы выражало ее досаду.

«Едва ли это допустимо, — эхом звучал у нее в голове голос Вилсина. — Подобные знакомства накануне сделки… Кто-то подумает, что мы выпрашиваем льготы после заключения договора».

Или что она — дурочка, которая самовольно послала дружка умаслить другую сторону, мысленно добавила Лиат. Что еще хуже, Итани — милый, нежный, улыбчивый Итани — ничего ей не сказал. Когда она ночами работала, представляя, как он сидит у себя в бараке и ждет, когда она к нему вернется, Итани, оказывается, ставил ей палки в колеса! Гулял с молодым поэтом и даже не подумал, как это будет выглядеть со стороны, чем для нее обернется.

И даже не сказал!..

Лиат вытащила строгое платье — красное с черным отливом, — натянула поверх нижнего и завязала пояс. Резко зачесала и заплела волосы. Закончив приготовления, она вздернула подбородок, подражая Амат Кяан, и отправилась в город.

Улицы еще бурлили, торговля далеко не окончилась. Солнце висело в восьми-девяти ладонях над горизонтом и давило на прохожих. Было душно, с побережья разило тиной. Итани наверняка еще работает, но она, Лиат, не будет ждать, пока злость уляжется. Нужно узнать, что он затеял. Вилсин-тя получит ответ на свои претензии, и очень скоро. Остался последний день до торга — последний шанс все исправить.

В бараках Лиат выяснила, что Итани не с остальными: поздно пришел и сказался больным, когда Мухатия-тя пришел их собирать. Маленький хромоножка, что присматривал за койками в рабочее время, с откровенным злорадством уверил ее, что Мухатия рвал и метал.