Гарри Тертлдав - Мост над бездной

— Вы не поднимете оружие друг на друга. Вы не будете оскорблять и бранить друг друга. Мы все видессиане. Мы не дикие степняки. И мы будем вести себя так, как положено видессианам. Вы меня поняли? Поняли?

Крестьяне и ополченцы угрюмо кивнули.

— Они навлекут на нас беду, — все же буркнул один из ополченцев.

— Все, хватит! Вы и так уже наболтали слишком много, — заявил Ршава. — Похоже, вы не хотите принимать меня всерьез. Так я докажу, насколько я серьезен, господа. Если вы поднимете оружие друг на друга, мое проклятие падет на вас. Если вы станете оскорблять и бранить друг друга, мое проклятие вновь падет на вас. Я понятно сказал?

До смерти Токсара они не обратили бы на слова Ршавы никакого внимания. И он это знал. Отлично знал. Но сейчас он не постеснялся воспользоваться их суевериями ради блага Скопенцаны. И угроза сработала даже лучше, чем он надеялся. Ополченцы и крестьяне ахнули от ужаса, сунули оружие в ножны и попятились друг от друга.

И от прелата тоже. Их примеру последовали горожане, сбежавшиеся поглазеть на драку. Когда Ршава заговорил о проклятиях, никто не пожелал остаться поблизости. И очень скоро прелат остался один на опустевшей площади.

Это его и опечалило, и нет. Он сделал то, что собирался, — заставил ополченцев и крестьян прекратить стычку и не оскорблять друг друга. И он не сомневался, что, до тех пор пока они будут оборонять Скопенцану плечом к плечу, никакая беда не ворвется в город.

«Я очень вовремя напомнил им о гневе Фоса», — подумал Ршава. Если тот крестьянин считал, что хаморы лучше ополченцев, то ситуация в Скопенцане воистину накалилась.

Когда он произносил в храме очередную проповедь, скамьи оказались наполовину пусты. Те же, кто пришел на богослужение, пялились на Ршаву примерно так же, как жители столицы таращились на слонов, привозимых иногда из варварских земель за морем Моряков, — зверей странных, умных и могучих, на первый взгляд спокойных, но готовых в любое мгновение вырваться на волю и разнести все вокруг. Когда прихожане очертили на груди знак Фоса, у прелата возникло чувство, что они берегутся от него.

Он заговорил о необходимости примирения.

— Мы все верим во владыку благого и премудрого, — заявил он, с трудом сдерживая отчаяние в голосе. — Мы все видессиане. И когда из-за городских стен нам грозят варвары, то сдерживать их, конечно, гораздо важнее, чем тешить свои разногласия.

«Конечно…» Это слово прозвучало для него как насмешка. Ршава знал, насколько он далек от истины. И мужчины в храме, и каждая женщина на верхней галерее — все это знали. Борьба группировок была плотью и кровью империи Видесс. Нынешняя гражданская война стала лишь самым явным симптомом этой болезни. Видессиане мгновенно разбивались на группы и фракции и страстно отстаивали свое мнение независимо от сути спора: теологии, беговых лошадей, кто на какой улице живет… Они упивались спорами, и если все старые темы им надоедали, тут же находили новую. Ссора между крестьянами и ополченцами была тому живым доказательством.

После службы к прелату подошел Зауц:

— Клянусь благим богом, святейший отец, каждое ваше слово требовалось сказать. Каждое слово. Людям необходимо слышать такое, и провалиться мне в лед, если я не прав.

— Рад, что вы так думаете, почтеннейший господин. Боюсь, люди слышат эти слова каждый день. Но их надо повторять снова и снова.

— Что ж, если они не прислушаются к вам, то не станут слушать никого, — усмехнулся Зауц. — В конце концов, если они не обратят на вас внимание, вы заставите их об этом пожалеть — и в этом мире, и в следующем.

— Только не говорите, что и вы верите в эту идиотскую чушь насчет проклятий! — огрызнулся Ршава, уже готовый впасть в отчаяние. — Это вздор, и не более того. И любой здравомыслящий человек это понимает.

— Несомненно, — согласился Зауц. — Но много ли вокруг здравомыслящих людей?

И он направился к выходу раньше, чем Ршава сумел отыскать ответ. И этот ответ прелату не понравился.

Матрона, спустившаяся с женской галереи, отпустила комплимент: «Какую очаровательную проповедь вы произнесли, святейший отец». Ршава много чего мог бы сказать в ответ, но решил оставить свое мнение при себе.

С другой стороны, она, похоже, понятия не имела, что так много горожан его боится. Сам человек здравомыслящий — во всяком случае, он в это верил, — прелат даже не мог представить, что простое невежество может стать таким утешительным.

А поскольку оно было таким утешительным, он слушал женщину дольше, чем стал бы при других обстоятельствах. И все же прелат отвернулся от матроны, когда к нему подошла Ингегерд. Матрона пробормотала что-то о варварах и шлюхах, причем достаточно громко. Она так никогда и не узнала, как Ршаве захотелось ее проклясть — и как ей повезло, что он этого не сделал.

— Вы говорили очень хорошо, святейший отец, — сказала Ингегерд. — Но это у вас почти всегда получается.

— Спасибо. — Ршава поклонился. — Большое тебе спасибо. Как ты думаешь, кто-нибудь учтет мои слова? Это и есть истинная мера того, хорошо ли я говорил.

Жена командира гарнизона лишь пожала плечами:

— Этого я не могу сказать. Но хотела бы. Люди могут услышать, когда желают слушать, не более и не менее. А вы, видессиане, уж извините, склонны между собой ссориться.

— Как я могу обижаться на правду?

Ингегерд снова пожала плечами:

— Многие это без труда делают. — Это тоже было правдой, хотя прелат снова пожелал обратного. — Вы пытаетесь вести этих людей в нужную сторону. За это вы заслуживаете уважения, а они заслуживают осуждения, если за вами не идут.

— Не мне наказывать их, если они не следуют за мной. Хаморы отстегают их бичами со скорпионьими жалами.

— Так и будет, если Фос решит, что они этого заслуживают. — Хотя Ингегерд и была обращена в веру в благого бога, ее убеждения были тверды.

— Да, если Фос решит, что они этого заслуживают, — согласился Ршава, устыдившись того, что Ингегерд пришлось напомнить ему о владыке благом и премудром, стоящем за действиями варваров.

Ингегерд очертила на груди символ солнца. Если Ршава и обратил больше внимания на ее округлую грудь, чем на сам символ… если и обратил, об этом знал только он сам. И он уже назначал себе епитимью за подобное. А раз так, он всегда может назначить еще одну.

«Давай старайся, — зло подшутил он над собой. — Грех тебя волнует больше, чем епитимья. Чем больше ты простираешься ниц и молишься перед алтарем, тем больше ты желаешь кое-чего иного».

Он надеялся, что эти мысли не отразятся у него на лице. Скорее всего, так и вышло, поскольку Ингегерд не отпрянула от него, охваченная гневом или отвращением.

— Святейший отец, в городе что-нибудь сделали на случай, если в него хаморы ворвутся?