Андрей Сердюк - Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина

— Что-то пока не очень.

— В общем… — Сорокин махнул рукой, — Короче, Витёк, это всё результат неудачного литературоведческого эксперимента… Сорвалось у меня… Сорвалось и всё тут. И только. Пушкину, тому вот больше повезло, — стрельнул в него белогвардеец, раздробил бедро, и обеспечил бессмертие… А мне, видишь, блядь, не бедро, а сразу обе ноги — хрясть!.. Короче, раскрасил я, Витёк, своего носорога по самое не могу… Слушай, а может мне за это дело тоже какой талон на бессмертии полагается? А?

— Что ж это за эксперимент такой охренительный был, что ты обе ноги потерял? — никак ни чего не мог понять Виктор.

— А я их не терял.

— То есть?

— Не терял я их. Чего ради? Я их подобрал. Не чужие же — свои. Пойдём покажу… В смысле: я — поедем, ты — пойдём.

Сорокин, мощно толкнув колёса кресла, обогнул угол стола и, умело маневрируя, покатил через кабинет, дальше — через гостиную, в коридор и оттуда — на кухню. Заинтригованный Виктор еле за ним поспевал.

По прибытии на конечную Сорокин изобразил барабанный бой, и с трудом дотянувшись, торжественно, как дрессировщик пасть циркового льва, открыл дверку морозильной камеры. И сообщил обалдевшему Пелевину с какой-то совсем уже абсурдной гордостью:

— Вот они, обе тут. Смотри! Видишь, — не потерял.

Ну, конечно же, Виктор посмотрел. К таким делам взгляд, как гвоздь к магниту. Посмотрел. И тут же побледнел. Ага, — взбледнул. Ещё бы! — из холодильника, как из ячейки морга, торчали, посиневшими пятками вперёд, две отрезанные человечьи ноги. Не совсем свежего вида. Только бирки с номером на большом пальце правой и не хватало, пожалуй, для полной схожести с моргом.

Виктор протолкнул застрявший в горле чертополох и выдавил из себя только одно-единственное слово:

— Зачем?

— Ну, как зачем, — пожал плечами Сорокин, и с деловитой хозяйственностью заметил: — Ну, мало ли. Пригодятся… Ноябрьские скоро, потом Новый год, — можно же холодец… Все дела…

Виктора перекорёжило. Сорокин заметил это и, будучи сам по жизни невероятно доверчивым человеком, обрадовался, — наконец-то удалось ему хоть кого-то хоть однажды разыграть. И он засмеялся жизнерадостно, хлопая ладонями по ляжкам. А когда отсмеялся, открыл свои истинные планы, которые, впрочем, оказались не менее одиозными:

— Шучу я! Шучу, а ты, наивный, и поверил… Купился! Не буду я их есть. Что я больной что ли? Зачем есть-то, когда ими можно с умом распорядиться… Я, вообще-то… Только, Витюша, пока никому. Ладно? Между нами. Собираюсь я их, Витёк, в ближайшее время на аукцион выставить. Честно-честно. Без гона. Представляешь себе такой невъебенный лот, — ноги Великого Писателя Земли Русской Владимира Сорокина. Нет, представляешь? Пятьдесят тысяч — раз! Пятьдесят тысяч — два-а-а! Пять-де-сят-ты… Пятьдесят пять тысяч!!! Нет, ты представляешь?! Это же мировая сенсация! Это фурор! Может быть, конечно, деньги я за них и небольшие выручу, но тиражи-то как попрут после такого паблисити. Чуешь? Я вот только пока не решил, — на Сотбис отправлять или на Кристи…

— А ты одну ногу на Кристи, другую — на Сотбис, — немного придя в себя, посоветовал Виктор. — Больший охват аудитории выйдет… Одна нога здесь, другая там.

— Точно! Я как-то сам не допёр. Точно-точно, — одна нога здесь, другая там… Одна… А-а-а-ай-яяяй! Ну ты и шутник! Одна нога здесь, другая там! — Сорокин, переварив шутку, засмеялся, а отсмеявшись, погрозил пальчиком и покачал козлиной своей бородкой, типа осуждающе. — Всё же Немслепоглухер прав был, когда писал, что у тебя все шутки какие-то детские, — какие-то уж больно кавээновские.

— Какие есть, — развёл руками Виктор.

— Слушай, а за какой такой фигнёй ты, если не секрет, на этот раз отправляешься? — полюбопытствовал Сорокин, захлопнув холодильник, и тем самым, как бы закрыв предыдущую тему.

— Ну, Володь, какие могут быть от тебя секреты. Жан говорит, что за Золотой Пулей.

— Для Чёрной Жабы?

— А для кого же ещё.

— Именины сердца! А что это такое будет — Золотая Пуля?

Виктор, если бы даже и знал ответ на этот вопрос, не успел бы ответить, — в прихожей случился невероятный тарарам.

— Лапы не забудь ему протереть! — зычно, будто посреди леса стоял, и каким-то не совсем своим — нарочито грозным — голосом сразу скомандовал Сорокин, а затем ещё и под нос себе ворчливо проронил: — Опять, небось, грязи с улицы понаприпёрли…

— Кто там? — спросил Виктор. — Семья?

— Нет, — замотал седой гривой Сорокин, — Ирка с девоньками у друзей… В Испании. Отправил от греха. Сам понимаешь, — такие времена… А это, — он махнул в сторону прихожей, — это родственники подкузьмили. Прислали троюродную племянницу. Типа за мной приглядывать… А-а-а! Седьмая вода на киселе. Троюродному забору двоюродная плетень… Не знаю, честно говоря, как теперь от неё избавиться.

Сорокин сморщился так, словно зуб у него заныл. Или даже два. Виктор, увидев эту отчаянную гримасу, сочувственно поинтересовался:

— Что, сильно девчонка мешает?

— Ещё как! Хрен сосредоточишься, — с утра до ночи песни свои орёт дурным голосом. Мне тишина для работы нужна, а тут… Ещё и этот её конь. Конечно, мешает.

— Кто мешает? — с вопросом на пороге кухни нарисовалась светловолосая девочка-подросток, — впрочем, можно сказать, что уже вполне взрослая девушка. Просто русые волосы, как известно, они всех молодят. Даже совсем молодых.

Так что, да, — девушка.

И, надо заметить, современная девушка: узкая маска чёрных защитных очков; кофточка, не прикрывающая пирсинга в пупке; короткая, очень короткая кожаная юбка; тяжёлые боты на рифлёном ходу; неформально длинный белый плащ, который вовсю контрастировал с её плотным уличным загаром.

На лицо девушка была, пожалуй, даже мила, а фигурой стройна необычайна. Единственное, что её портило, так это некоторая подростковая резкость в движениях. Но это, как известно, проходит. Во всяком случае, Тургенев, знаток всех этих дел, писал, что проходит.

— Мешалка мешает, — тем временем буркнул Сорокин девушке в ответ.

— А-а-а, — протянула она, — а я думала…

— А ты, поменьше думай, — раздражённо, и как показалось Виктору, излишне грубо, посоветовал Сорокин племяннице.

В этот момент между её ногой и косяком двери на кухню ртутью протиснулся молодой доберман. Первым делом псина рванулась, пробуксовывая лапами по кафельному полу, к своей миске. И стала жадно лакать воду. Напившись, радостно подскочила к Сорокину, но получила тычок в нос. Тогда, нет, так нет, — развернулся и метнулся к Пелевину. И виляя бывшим хвостом, подставила свой породистый череп под его правую руку, — чеши здесь, добрый незнакомец! Виктор почесал.

— Дюк, отстань от человека! — рявкнул Сорокин.

— Да ладно, — был не против приласкать животину Виктор. Он любил собак. Он не любил помидоры.