Виталий Каплан - Чужеземец

Не было края моему счастью, когда знак обнаружился. Под циновкой поясок кожаный валялся, и завязаны были на нём узелки. Ну-ка, что там у нас?

«Ждать. Юг. Дорога. Пешком. Восход. Закат. Лево. Роща».

Всё понятно. Ждут меня на южной дороге, на расстоянии пешего пути от восхода до заката, в роще по левую руку.

А Гармай ли вязал? — мелькнула у меня осторожная мыслишка. Что если опять «синие плащи»? Ловушку мне готовят?

А хоть бы и ловушку. Если нет в живых Алана с Гармаем, то что мне «Синяя Цепь»?

Жить всё одно недолго осталось, чуяла я это селезёнкой. Да и больно хитро для «плащей». Уж куда проще выманить к больному, там и взять. К тому же они люди взрослые, умные. Уточнили бы место. От восхода до заката — это ж разные люди разное пройдут. Можно и не торопясь двигаться, гуляя, а можно из последних сил поспешать. Роща… Будто одна она там такая, на южной дороге… Нет, определённо бестолочь! И это внушает надежду.

Прикинула я, что время уж к полудню близится. Значит, ежели коня погонять, к закату как раз и успею. Позже темень наступит, как я их найду?

Жалко мне было Гиуми, всю ночь, бедный, шёл, притомился, а я ему почти и не дала отдыха. Лишь воды он получил напиться — на колодец внук старика Иггуси сбегал, Агоройхи.

Южная дорога была ничуть не лучше северной. Тот же пронзительный запах гари, те же чудовищные колёса, те же перепуганные селяне, сбившиеся в кучки. Говорят, боязно сейчас в одиночку ездить, рыщут всюду проклятые рабы, чуют, что терять им нечего, что идёт сюда легион — так хоть напоследок душу потешить, кишки из доброго селянина выпустить. На меня, одинокую всадницу, изумлённо смотрели — те, кто в лицо меня не знал. Случались и те, кому я была знакома. Те не удивлялись, слыхали, небось, о причудах старой ведьмы.

Чем дальше от города, тем более пустой становилась дорога. Сёла-то — они больше к городам лепятся. А тут и места глухие — степи начинаются, рощицы в них как острова. И близ никакого большого города, да ещё с ярмаркой чтобы… И вообще умные люди ныне дома сидят, легиона ждут.

Солнце уже завалилось краем за волнистый горизонт, когда слева показалась довольно большая роща. Наконечниками копий устремились в небо высокие кроны зверь-дерева, и щитами пониже этих копий колыхалась дубовая листва. Ну, если не та роща, тогда и не знаю, что думать. Ехала я так, чтобы вдвое быстрее обычного пешехода — без груза, но по делу шагающего.

И ведь не ошиблась. Едва спешилась, едва повела фыркающего Гиуми к деревьям — так раздался тонкий свист. Разбойники?

В кустах подлеска что-то зашевелилось, ветки раздвинулись — и тут же выскочил на опушку Гармай. Живой, невредимый, только что в царапинах весь.

— Ты жива, тётушка! — раздался ликующий вопль, а после и сам он бросился ко мне, упал наземь, ноги обхватил…

— Я-то жива, — ворчливый тон вернулся ко мне мгновенно, хотя ещё миг назад мне хотелось обнять мальчишку и слезами залить. — А вот господин твой как?

— Тут он, тут! Живой и здоровый. Только голодный. Два дня мы не ели. Ты нам чего-нибудь привезла, тётушка?

Ну будто я совсем глупа, будто я седельные сумки наполнить забыла… И лепёшки у меня с собой прихвачены, и ломтики вяленого козьего мяса, и овечий сыр… Даже и кожаный мешочек с вином имелся. Однако ж не сказала я того, а лишь буркнула:

— Что ж, веди, паршивец…

В луну Остроглаз темнеет быстро. Скользнёт за горизонт краешек солнечного диска, а и четверти дюжинной доли небесного круга не пройдёт, как сольются тени в плотную, вязкую, но пока ещё дышащую теплом черноту. В небе звёздные птицы появятся, полетят стаями своими. Наверное, если жить великие дюжины лет, то увидишь, как эти стаи куда-нибудь да прилетят. Только не было у меня не то что дюжин великих — и года, пожалуй, не было. Доведётся ли мне следующий Остроглаз увидеть?

Правда, здесь, под сомкнувшимися кронами, никаких звёзд не заметишь. Луны тоже нет, ей пока не время восходить. Если бы не развёл Гармай небольшой костерок, то и руки бы своей никто из нас не видел.

Они вообще неплохо тут обосновались. Выбрали место поглуше да подале, если кто с дороги вздумает съехать да в теньке жару пересидеть, нипочём до них не доберётся. Шалашик соорудили, невелик шалаш, да на двоих места хватит. Дождей в эту луну ждать не приходится, а от солнца и мошкары вполне спасает. Родничок рядом журчит, хворосту хоть завались.

Сперва, конечно, я раны Алана осмотрела. Разговоры подождут, надо последним светом попользоваться. А раны — хорошо. То есть почти и не было их, затянулись, рубцы после себя оставив. И ребро срослось, и в глазах у него не мутится боле.

Только всё равно мне вид его не понравился. Скулы заострились, глаза набрякшие, пальцы рук елозят, друг друга стискивают. Знаю я такое — это не тело болит, это глубже. Показался мне сейчас господин Алан мехом кузнечным, из которого весь воздух выпустили.

Потом, конечно, оба на еду накинулись. Оголодали тут, лепёшки, Гармаем из дому захваченные, кончились, а корень «заячьей лапы», в углях испечённый, Алан жевать не смог. Выворачивало его. Хотя, между прочим, вполне питательный корень, если про вкус не думать.

— Ну а теперь рассказывайте, — велела я, когда первый голод они утолили. — Чую ведь, неспроста вся эта кутерьма завертелась. С чего бы это мятежники об Едином Боге талдычат? Откуда это безумство — мол, пред лицом Его нет ни раба, ни свободного? А я ведь кое-кого просила язык узелком завязать…

— Не виноват он, тётушка, — тут же встрял Гармай. — Он специально и не проповедовал, только ведь когда люди спрашивают, нельзя ж молчать, запрещено то Богом.

— Помолчи, Гармай, — поморщился Алан. — Не встревай поперёк… взрослых… А получилось, тётушка, вот как, — глухо продолжил он. — Люди ж не сразу узнали, что ты надолго уехала, приходили, спрашивали тебя. У кого одно болит, у кого другое… Всем я отвечал, что ты в дальней отлучке, вернёшься через две луны или чуть ранее. Хочешь верь, хочешь не верь, я с ними разговоров не заводил, обещал ведь. Но однажды пришёл такой вот здоровенный мужичина…

— Это он, душегуб, и был, Хаонари, — выпалил Гармай.

— Да, он, — кивнул в сгущающихся сумерках Алан. — Зуб у него болел. Ну, объяснил я, что не повезло ему, нету сейчас целительницы… Он скривился весь. Вот так всегда, говорит. Всегда ему не везёт, и вообще всем не везёт, несправедливо мир устроен, и почему это у него зуб болит, а у хозяина его, старого и плешивого Зиулая, ничего не болит? Почему боги так неумело мир слепили? Я молчал, кивал, хотя ты ж понимаешь, было мне что ему сказать. А потом он напрямую спросил: говорят, ты принёс весть о каком-то неведомом ранее боге? Ну и что мне делать было? В священной книге нашей сказано, что всякому спрашивающему о вере надо отвечать, и отвечать честно. Тут уж нельзя душой кривить. Да, говорю. Есть Бог Единый, Истинный. Он мир создал, и небо, и землю, и духов неисчислимое множество. Некоторые из этих духов, говорю, возгордились и были низвергнуты Им с небес на землю. Они-то и притворяются богами, а вы им верите, идолов из камня вытёсываете, молитесь, жертвы приносите… Но никакие жертвы не помогут в самом главном…