Виталий Каплан - Чужеземец

— Просить их о чём — всё равно, что солнышко мешком ловить. А кто сего не понимает, у того ум перекошенный. Понял? Не смей мне боле сей дурости предлагать.

Вот уж умела бабка удивить. Алан с минуту смотрел на неё, как на неведому зверушку. Никоим образом не вписывающуюся в теорию античной цивилизации.

— Ты что же, и своих богов не признаёшь?

Помолчав, тётушка глухо признала:

— Да не верю я, что есть они. Ни на вот столечко не верю. Придумали их. В древние времена люди и придумали… Так мыслю. И что ж теперь? К наместнику с доносом поскачешь? Так первый же на кол и сядешь…

Осторожно, словно разговаривая с обидчивой девочкой-подростком, Алан произнёс:

— Не беспокойся, тётушка, ни я, ни Гармай никогда и никому про то не скажем. Как ты подумать могла, что мы на такой мерзкий грех способны? Но как же получилось, что ты потеряла в них веру?

Старуха поглядела на него испытующе, задумалась о чём-то, и лишь редкое дыхание нарушало тишину. Ну и треск факела ещё.

Потом она заговорила — медленно, осторожно… Так проводят языком во рту, боясь прикоснуться к воспалившейся десне.

То, что она рассказывала, казалось немыслимым. Каждая деталь в отдельности ещё вероятна, но как они складываются одна с другой… Вот так же, подумал вдруг Алан, она относится и к его рассказам про «далёкую-далёкую землю». Симметрия восприятия.

Тётушка Саумари обиделась на местную богиню Луны. Вернее, даже не обиделась — глубочайшим образом разочаровалась — и в ней, и во всех остальных богах. И, уверившись, что там, за гранью мира, ничего нет, что в небе — пустота, она просто не смогла жить по-прежнему. Да и для кого было жить — давно уже умер муж, а теперь вот — и последний из оставшихся детей, мальчонка двенадцати лет.

Госпожа Саумари за бесценок продала свой домишко, продала зеленную лавку, заведённую ещё мужем, и ушла странствовать по дорогам Высокого Дома. Без цели, без мыслей о будущем — и жизнь, и смерть стали ей одинаково скучны.

А потом она встретила некого загадочного мудреца, имени которого называть не стала. Просто Наставник… Мудрец — вот уж поразительное стечение обстоятельств — оказался таким же стихийным атеистом, только неизмеримо умнее, глубже.

Насколько мог судить Алан по неторопливому рассказу старухи, это был гений масштаба Сократа. Такие рождаются даже не один на сколько-то там миллионов — а однажды и навсегда.

Отвергнув богов, Наставник заменил их собственной картиной мироздания. Конечно, с высоты двадцать первого века — наивной, хотя вряд ли местная мысль вообще могла родить что-то глубже. Но ум свой он направил не только в философские дебри — существовала некая «наука жизни», которую Наставник то ли сам разработал, то ли в юности у кого-то перенял.

Говоря попросту, «наука жизни» оказалась детально разработанной доктриной альтруизма, но альтруизма глубоко замаскированного. Ни в коем случае нельзя было показывать людям, что помогаешь им бескорыстно. В качестве маскировки применялась личина мага. Именно личина — ни сама старуха, ни её Наставник в колдовство не верили, существование духов отрицали и не обладали никакими паранормальными способностями. Но доведённое до совершенства актёрское искусство, стихийные навыки в практической психологии и глубокое (по здешним меркам) знание медицины — с успехом заменяли заклинания и амулеты.

Более десяти лет Наставник со своей далеко уже не юной ученицей ходили по землям Высокого Дома, забредая и в более отдалённые края — а потом… Тётушка Саумари говорила об этом глухо и невнятно. Алан понял лишь, что загадочный Наставник благословил её осесть в каком-нибудь тихом городке и под видом ведьмы-травницы помогать попавшим в беду. А сам то ли помер, то ли ушёл неведомо куда.

Тётушка вдруг замолчала, точно прислушиваясь к чему-то. Алан собрался уже было спросить о её первых днях в Огхойе — но старуха предостерегающе подняла палец.

Что-то её явно встревожило.

А потом вдруг дверная циновка колыхнулась, кто-то ворвался в комнату. Загремело что-то — оказалось, ночной горшок, по счастью, пустой. Покатился по глиняному полу, но остался цел. Видать, работы старика Иггуси.

Алан дёрнулся, приподнимаясь на циновках — и судорожно вздохнул. Что-то случилось — то ли с миром, то ли с ним. Сгустилось в горячем воздухе желтоватое мерцание, соткалось прозрачным покрывалом — и повисло перед ним, отделяя угол с циновками от остальной части комнаты.

Разом исчезли все звуки… пожалуй, только муха, угодившая по ту же сторону мерцания, продолжала зудеть.

Но размышлять о причинах странного явления было некогда — на той стороне комнаты творились не менее странные дела.

Там обнаружились двое мужчин, не особо крепких на вид, в добротных плащах из синего сукна. Один — постарше, около сорока, другой — парень немногим за двадцать. Жёлтое сияние слегка приглушало цвета, но всё остальное было видно чётко, словно на экране инфора.

Мужчины, державшиеся уверенно, по-хозяйски, о чём-то говорили с тётушкой.

Казалось, та ошарашена происходящим, но изо всех сил пытается сохранить достоинство.

Алан коснулся плеча сидевшего рядом мальчишки.

— Гармай, — шепнул он, — ты что-нибудь слышишь?

Тот лишь досадливо повёл лопатками — не шуми, мол, дай послушать.

Понемногу и Алан начал разбирать звуки — настолько тихие, что никак не складывались в слова, более всего похожие на жужжание стаи мух над гнилой тушей.

Незнакомцы явно чего-то требовали от тётушки Саумари, та отбрёхивалась, но они лишь усиливали напор. И чем дальше, тем яснее Алан чувствовал — происходит что-то очень нехорошее. Куда гаже, чем пытка, которую староста Гаумади устроил Гармаю… хуже, чем издевательства высокородного Миусихару над своей собственной дочерью Илазугги — тогда, в Хагорбайе.

А потом жёлтая завеса выгнулась вперёд и лопнула — от звонкого голоса Гармая:

— Гони ты их в шею, тётушка!

Звуки вонзились в мозг словно осы, изголодавшиеся по сладкому. Первые секунды ничего нельзя было разобрать — сплошные крики, где голоса старухи, Гармая и незнакомцев сплетались в безумную какофонию. Потом из хаоса вычленился голос старшего:

— Твоих гостей придётся умертвить.

Тётушка что-то язвительно возразила, молодой ответил грубостью, но сами слова отлетали от мозга, точно Алан враз позабыл все здешние языки.

Потом оба пришельца подняли свои посохи — и их слегка загнутые навершия окутались голубоватым свечением. Оно с каждой секундой становилось ярче — и вот уже два огненных сгустка, ослепительных, будто прожектора ватт в пятьсот, отделившись от посохов, медленно поплыли в их с Гармаем сторону. Да ведь никак шаровые молнии! А может — что-то или кто-то — притворившееся молниями…