Виталий Каплан - Чужеземец

Видимо, подарок жениха, принесённый сегодняшними сватами.

— Я лишаю её наследства! — прокричал в толпу судья. Потом, отвернувшись, неразборчиво приказал что-то — и двое обнажённых до набедренных повязок рабов крепко взяли Илазугги за локти. Третий — тощий и жилистый дядька, чью шею украшал ошейник с серебряными бляхами, вынул откуда-то кривой, сужающийся к острию нож и быстро взмахнул.

Ткань, только что бывшая парадным платьем, упала к ногам девушки. Под платьем ничего не было.

Илазугги коротко охнула, дёрнулась — но рабы держали её крепко.

— Я лишаю её звания! — продолжил судья, и парни, видимо, проинструктированные заранее, навалились, пригнули её голову к земле и развернули спиной к окружающим.

В руке у жилистого дядька оказалась кожаная плеть — и тот с деловитостью, свидетельствующей о немалом опыте, нанёс первый удар. Девушка вскрикнула — и замолчала. Видимо, закусила губы.

«Господи, — шептал Алан. — Ну сделай хоть что-нибудь! Вмешайся, Господи! Помоги, как тогда, с Гармаем. Дай силу прекратить это непотребство!» Но силы не было. Стыда, презрения к себе, неспособному ни на что — сколько угодно. А вот шагнуть вперёд, вырвать плеть у негодяя, точным ударом сбить с ног, вырубить державших Илазугги рабов, схватить девушку в охапку, и… И что?

Сквозь толпу? Или выхватить верный бластер? Но бластер остался в фантастических романах, читанных по молодости лет.

А палач всё так же методично хлестал девушку, та лишь коротко стонала, не разжимая губ. Солнце уже почти опустилось за крыши домов, оставался лишь золотой краешек, но света хватало, чтобы ясно различить следы ударов, наливавшиеся злой багровостью.

— Довольно, — распорядился наконец господин Миусихару, и палач, аккуратно обернув хвостатый ремень вокруг рукояти, спрятал плеть за пазуху.

Но оказалось, это было только начало унижений, которые добрый папенька приготовил своей бывшей дочери.

Рядом с палачом появился гладенький типчик в грязновато-белом одеянии. В правой ладони его отражал краешек уходящего солнца нож. А может, то была бритва.

— Я лишаю её имени, — глухо сообщил судья и уставился в чисто выметенную землю.

Парни развернули девушку лицом к типчику, слегка приподняли — и поставили на колени. Кто-то услужливо притащил низенький табурет, гладенький уселся на него и принялся за дело. Сгрёб роскошные, тёмно-каштановые волосы в пучок, взмахнул бритвой — и далее принялся уверенными движениями обривать голову. Порою он ошибался — и тогда на обнажившейся коже появлялся порез, тёмная кровь тоненькими струйками стекала на щёки, мокрые от слёз, расплывалась — и капала на землю.

Шмяк. Шмяк. Шмяк.

— И кто ж ей, бедняжке, ум-то растлил? — вполголоса пробормотал здоровенный дядька, стоявший рядом с Аланом. Судя по рукам — из квартала красильщиков. — Не могла ж сама до жути такой додуматься.

— Да говорят, — сейчас же откликнулся сзади тощий старикашка, — ходила она на тайные сборища. Там какой-то волхв чужеземный её околдовал.

— Да не только околдовал, — уверенно заявила крепкого вида баба, — а и попортил девственность её. Силой взял, а от такого и последнего ума лишишься. Точно знаю!

— А жалко девку-то… — задумчиво протянула другая баба, одетая нарядно, как на праздник. — Виновата, спору нет, но что ж так мучить-то?

— Все вы, бабы, дуры, — внёс ясность мудрый старикашка. — Жалеешь, а того не смыслишь, что судья-то боле прочих дочку милует. Он же её этой мукой от божеской кары спасает. Авось, понравится наказание богам, утихнет их месть и оставят они девчонку в покое. А не то бы сами разобрались. Чёрную лихорадку бы наслали, кровососущих духов подселили, а то бы и казнь в муравьиной яме подстроили. А так — и жива останется, и здорова… Не отец её зверь лютый, а тот волхв-чужеземец…

Алану казалось, что все смотрят на него. Но он ошибался — смотрели на то, что происходило у крыльца. А там продолжалась свистопляска. Цирюльник — если Алан не ошибся насчёт ремесла гладкого типчика, — принял от кого-то ночной горшок и опрокинул его на обритую голову девушки. Запах распространился мгновенно — как раз поднялся ветерок, из тех, что бывают здесь на закате, предвещая скорое наступление ночи.

— А теперь выслушайте моё решение, — объявил господин Миусихару, когда все надлежащие церемонии завершились. — По праву, данному мне государем, я мог бы лишить преступницу жизни, и то было бы сообразно законам Высокого Дома и древним установлениям сей земли. Но поскольку здесь оскорблённой стороной выступают боги, то и решил я загладить причинённый им вред. Я отдаю эту, лишенную имени, в храм великой богини Иманаиди. И пусть послужит она богине тяжким рабским трудом, искупая тем самым обиду и отводя справедливый гнев богов от нашего города.

Алан дёрнулся как от пощёчины. Великая богиня Иманаиди ведала плотской страстью.

Жрицы её, напившись в полнолуние чего-то наркотического, отдавались во тьме храма паломникам. Тем, кто предварительно сделал достаточный взнос… расценки у великой богини были серьёзные. Но и результат обещался нехилый: совокупившись со жрицей Иманаиди, стареющие мужчины, по слухам, обретали утраченную прыть.

Хорошо ещё, если Илазугги будет там всего лишь таскать воду с колодца, мыть полы и растирать зерно… А то ведь…

«Господи! — вздохнул он обречёно, — ну зачем Ты так? Неужели иначе нельзя? Я не знаю Твоих путей, но ради Твоей любви к нам… неужели Твоя воля в этом? Матерь Божия, ну хоть Ты скажи Своему Сыну… Господи, прости мне это… но принять Твою волю на такое — не могу. Или… Или Ты всё-таки что-то сделаешь… пускай я даже никогда о том не узнаю, но Ты спаси девчонку, ладно?» Его дёрнули за рукав. Рабыня Анигидах, просочившись сквозь толпу, шепнула:

— Господин, пора уходить. Прежде, чем уйдут остальные.

Он сумрачно кивнул и, пытаясь никого не толкнуть и не оттоптать ничьи ноги, двинулся вслед за женщиной. Никто, впрочем, не обратил на них внимание — все слушали судью, который, велев увести «эту, без имени», обратился к толпе с заключительной речью.

— Но ведомо мне, что та, кто была мне дочерью, не своим умом додумалась до оскорбления богов. Есть люди, которые вовлекли её во зло, эти люди таятся в нашем городе, и, клянусь богами, я отыщу их. А тот из вас, кто укажет мне на них и представит верные доказательства, получит дюжину серебряных докко.

Дёшево всё-таки оценил его судья.

Ночью не спалось, а днём одолевала сонливость. А ещё больше — скука. Вот так сидеть, думать… чем ещё заняться? Газетку «Огхойские ведомости» не почитаешь, инфор тебе о новостях Внутреннего Дома не расскажет. Самое обидное, что и писать нечем и не на чем — все принадлежности остались в той деревне, в Аргимге. Как и писцовая лицензия. Полезная была дощечка, что уж говорить. Пригодилась бы в дороге.