Майкл Суэнвик - Дочь железного дракона

Джейн видела разом все, все пространство и время, скованные гравитацией. Вселенная имела вид твердого тела седловидной формы. Потом Меланхтон вышел в более высокие измерения, где стало ясно, что ее структура много сложнее. Седло превратилось в девятимерную бабочку, бабочка в n-мерный зиккурат. И это было завершением всего. Больше ничего не было. Не потому, что ничего не существовало вне этого зиккурата, а потому, что самого «вне» у него не было и быть не могло.

Глядя на сияющую многомерную структуру, Джейн поняла, что это точная модель ее жизни. Всю жизнь она двигалась по спиральному лабиринту, все время попадая в уже знакомые места, где никогда не была раньше, все возвращаясь к трудностям выбора, которые задним числом должна была предвидеть. Она вращалась по уменьшающимся кругам, от нее зависело все меньше и меньше, и наконец с последним поворотом она должна попасть в ту, предельную точку, где уже не будет выбора, направления, выхода, будущего.

Было ясно теперь, в какую безвыходную, безжалостную ловушку она попала. Все, что она пробовала, — хитрость, сострадание, бездействие, терпение, жестокость — все вело к неминуемому поражению. Потому что иначе просто не могло быть. Это была нечестная игра, в которой у нее не было шансов. Звезды сплавились в твердое тело. Вселенная плыла перед глазами Джейн, как исполинская раковина. Она уже видела ее раньше. С дрожью, с отвращением она вспомнила и эту раковину, и ее имя.

Она смотрела на Спиральный дворец, и отчаяние медленно охватывало ее.

Видимо, Меланхтон только того и ждал. Теперь он заговорил, и его голос звучал на удивление мягко.

— В Рифейских горах до сих пор водятся дикие тролли. Современная цивилизация пощадила троллей, сохранив их обширные территории как последние заповедники. Тролли эти — грубые создания, ведущие примитивную жизнь. Самцы их — воплощенная свирепость, что же касается самок, то цельность их характера подпорчена необъяснимой тягой к прекрасному.

Зная эту их слабость, охотники оставляют на горных тропах лунные камни. Проходят дни, недели, и вот на самоцвет натыкается троллиха. Она видит под ногами что-то блестящее и останавливается. Блеск и переливы камня завораживают ее. Она хочет отвернуться, но не может. Она жаждет схватить этот волшебный предмет, но боится прикоснуться к нему. Идут часы. Она слабеет. Она опускается перед камнем на колени. Она беспомощна и не может оторвать взор от камня, даже когда слышит приближающиеся шаги охотников. Но эта охота — все-таки спорт, а не просто убийство. Потому что троллихи бывают двух пород, и по внешности отличить одну от другой нельзя. Одни так и умрут, не сводя глаз с лунного камня. Но другая порода — о, у этих сила ненависти превозмогает любовь к красоте. Такие троллихи сами, собственными руками вырывают себе глаза, чтобы освободиться от власти камня. Ослепнув, она может бежать домой, в родную пещеру. Но она не бежит. Она остается на месте, скорчившись, на коленях, не шевелясь, несколько дней поджидая того, кто устроил ловушку. Она знает, что умрет. Но она твердо намерена прихватить с собой хотя бы одного охотника.

Поэтому нельзя приближаться к попавшейся в ловушку троллихе в одиночку. Это надо делать вместе с приятелем, причем приятеля следует подобрать такого, который менее проворен, чем вы, но не догадывается об этом.

Дракон надолго замолчал. В кабине было холодно, кондиционеры перестарались. Наконец Меланхтон произнес — резко, безжалостно:

— Пора выбирать. Какой ты породы?

— Ты что, правда можешь убить Богиню? — спросила Джейн.

— Глупый комок плоти! Ты еще не поняла? Нет никакой Богини!

— Врешь! — воскликнула Джейн. — Ты сам говорил…

— Я лгал, — сказал он с пугающим спокойствием. — Все, все, кого ты в жизни встречала, лгали тебе. Существует жизнь. Те, кто живут, родились, чтобы страдать. Лучшие моменты кратки и покупаются ценой долгих мучений. Все связи рвутся. Все любимые умирают. Все, что тебе дорого, уходит. Смеются лишь глупцы, веселятся лишь слепые безумцы. Нравится ли нам думать, что все это совершается без основания, без причины? Что винить нам некого, кроме самих себя, но и брать на себя ответственность бессмысленно, ибо это не облегчает боли? Нет, мы не хотим этого! Гораздо утешительнее смастерить соломенную фигурку и возложить всю вину на нее.

Одни склоняются перед Богиней, другие проклинают ее имя. Ни на грош разницы между теми и другими нет. Они держатся за выдумку, потому что правда невыносима.

— Но тогда… Тогда зачем нужна тебе я? — Она пыталась удержать слезы, но не могла. «Он радуется моим слезам, — думала она, — он доволен. Он этого и добивался». — Ты играл со мной! Ты заманивал меня обещаниями, ты изощрялся в хитростях, чтобы заманить меня сюда. Зачем? Какой в этом смысл?

— Мне нужна твоя помощь, чтобы уничтожить вселенную.

Джейн рассмеялась — горько, резко и коротко. Меланхтон молча ждал. У нее дрожь прошла по спине — он не шутил! Тонким, дрожащим голосом она спросила:

— И ты можешь это сделать?

Висящая в темноте раковина Спирального дворца сменилась его схематическим рисунком. Линии свивались, накручиваясь друг на друга, изгибаясь безумными кривыми, и, сходясь, устремлялись к центру.

— Вселенная родилась из нестабильности. Существует центр слабости, уязвимая точка — в начале времени, при зарождении материи. Один трепещущий миг, из которого появляется все. Ребенок с рогаткой может попасть в эту точку. А все держится лишь на ней. Поразить ее — и не останется ничего.

Это было непредставимо. Но дракон не лгал, Джейн, погруженная в его ощущения, знала это.

— Что тогда будет?

Где-то в железных глубинах заработал двигатель. Кресло задрожало.

— Нельзя этого знать, не зная природы хаоса, из которого все возникло. Похож ли Спиральный дворец на кристалл, который разрушается при повреждении структуры? Я предпочитаю думать так. Или он похож на зеркальную поверхность пруда, на которой волнение и круги от брошенного камня потихоньку затихают и угасают? Считай так, если тебе это больше нравится. Ты даже можешь думать, если желаешь — почему бы и нет? — что возродившаяся вселенная будет лучше прежней. А мне лишь бы отомстить, разрушив эту, остальное меня не интересует.

— А что будет с нами?

— Мы умрем. — Что-то в его словах — убыстрение темпа, повышение тона — сказало ей, что она коснулась какого-то тайного и нечистого его желания, родственного жажде битвы, но постыдного. — Мы умрем и никогда больше не возродимся. Ты, я и все, что мы знали, перестанет существовать. Миры, породившие нас, существа, давшие нам форму, — исчезнут, исчезнут целиком, даже их прошлого не останется. Не просто смерти мы ищем, но посмертного уничтожения, бесконечности несуществования. Никто не вспомнит нас, никто не оплачет. Наши печали, радости, борьба станут никогда не бывшими.