Александр Лайк - Закат империй

Если я вижу мир искаженным, как я пойму, как смогу понять — изменился весь мир или только мое представление о нем? Что-то следует полагать неизменным. Чаще неизменным полагают мир, а себялюбивые глупцы и эгоистичные мудрецы… а в чем разница?.. могут и себя принять неизменным… но что такое неизменность? Совпадение того, что есть, с тем, что было прежде? Но того, прежнего, уже давно нет, есть только наша память о нем, а если мы помним неточно? Или вовсе неверно? Память, восприятие тогда, восприятие сейчас, я сам и весь мир — все меняется, все уходит, все зыбко и непрочно… Нет ничего постоянного. Все мы безумны, и безумен наш мир. И все снова возвращается на прежнее место, все ходит по кругу, все замкнуто в чудовищные кольца… наверное, это и есть самая суть нашего мира: все, что ты полагаешь бесконечным, на деле замкнуто в жуткое кольцо, из которого нельзя вырваться… по уши в дерьме…

На самом деле ничего нет. Нет Заката и нет Рассвета, нет Запада и нет Востока. Есть я. Страдающая точка в дурной бесконечности. Меня придумал Эртайс, чтобы я снова мог придумать его, молиться ему, позволить ему родиться в следующем мире, чтобы он мог страдать, молиться мне, победить себя и придумать меня, чтобы я страдал и молился, и придумал его… Мы лепим друг друга по образу и подобию своему, потому что не можем помыслить иного, потому что мы недостаточно безумны, чтобы создать себе истинно божественного бога, мы тщимся создать Абсолют, но Абсолют идеален, а идеал недостижим; и когда начинается воплощение, овеществление, мы сразу срываемся с лезвия бритвы, нам не хватает ни мощи реального хладнокровного восприятия, ни огня священного безумия, мы рвемся к гармонии, мы ищем точный баланс между пылающей страстью и холодным бесстрастием… но Силы, Силы нам не хватает!.. и Разума не хватает тоже, мы наивно смешиваем в одном сосуде все, что удается украсть из собственных снов, мы воображаем себе некие Весы, на одной чаше коих Лед, а на другой — Пламень, но когда наши жалкие огоньки и ледышки смешиваются воедино, то получается тепленькая мутная водичка, в которой плавают убогие огарочки, и великолепная идея Абсолютных Богов с презрением отворачивается от этой ничтожной плоти… нет Бога в теплом бульоне. Богу противна эклектика, он ее отвергает. Тепло не есть ни жар, ни холод, и оно так же точно отторгает пресуществленные крайности. Бог презирает тепленькую жижицу, и она отвечает взаимностью, ей не нужен Бог. Хватит с нас жидкого бульона, уже хватит, мальчики и девочки, на всех хватит и больше не надо, не надо… Но мы не можем ничего иного, и сами законы мироздания не позволяют иному существовать, а мы изменяем эти законы, снова и снова, или хотя бы пытаемся изменить, каждый день, каждое утро, каждый Рассвет… Следующий день не будет похож на предыдущий. Мы изменим мир. Мы изменяем миры… или нам только кажется, что мы их изменяем? Возможно, наверно, вероятно, скорей всего меняемся мы сами. И мы будем меняться снова и снова, мы будем сниться друг другу вечно, я и Эртайс, потому что мы не умеем иначе.

Мы будем жить, мой бог, будем жить и не умрем, а жизнь терпелива, она может и в теплом бульоне… она зарождается везде, теплый бульон — это славное и уютное гнездо для жизни, и рано или поздно она все-таки расщепит собственное тепло на «горячо» и на «холодно»… но до тех пор будут только отражения огня меж двух ледяных зеркал, бесконечный коридор, куда засасывает наши души, и мы с Эртайсом будем вечно отражать друг друга, вечно, вечно! О, никогда! Не хочу больше. В этом нет смысла. Нет истинного света. Все чушь. Ничего нет, только бред безумного бога.

Может ли мертвый понять, что он уже мертв, и если да, то чем он это понимает? Нет разума, нет жизни, есть только боль. Но эта боль указывает путь куда-то, она бьется в груди и толкает нас вперед. Есть направление и есть движение. Мне кажется, что есть. Значит, есть путь, и этот путь надо пройти до конца. Дотащить свой груз боли до самого конца. Я боюсь одного: конца на самом деле тоже нет. Нас кто-то обманул, обманул давно, и мы не сумеем найти его, чтобы проклясть за обман. Наверное, это сделал я. Ненавижу себя. Или Эртайс? Ох, этот Эртайс…

Мне совсем плохо, вдруг с неожиданной четкостью подумал Альрихт. Я забрался слишком далеко. Эти глупцы, они даже не понимают, с чем играют. Так рудокопы уходят в забой и подрубают жилы самой земле, но рудокопы знают, что скалы, как и положено женщинам, рады отдохнуть на мужской груди. Рудокопы осторожны, они ставят крепи, они очищают рыхлые участки, и все равно порой гибнут. Берегись, Альрихт. Встать! Ну, встать же! Дерьмо, ты куда-то шел? Встать и идти! Ты хочешь быть богом? Ты, полоумный слюнтяй? Тогда встань и иди!

И он встал, и пошел, шатаясь, и благословляя судьбу, что выбрал именно этот коридор, в котором совсем никого нет, и значит, никто не видел, что творится с гроссмейстером. Пора действовать. Сейчас его начинает швырять уже в геометрической прогрессии. Так ему долго не продержаться. Значит, надо кончать.

Вот комната, к которой он шел. Вот плащ, берет, и вот трость. Ловкие и умелые пальцы Альрихта мгновенно разобрали рукоять на детали. Следует взять с собой вот это… вот это и вот это. Остальное может полежать и здесь. Теперь быстрее назад. Сколько же времени он отсутствовал? И всего-то?

Альрихт был даже несколько разочарован. Ему казалось, что прошла вечность. Может быть, даже не одна. И вся-то вечность уместилась буквально в несколько минут? Ладно. Сегодня вечности мимолетны. И надо еще разобраться с этим дерьмом, декшасс… Он быстро пошел тем же путем обратно, туда, где Клеген учил мудрых коллег томиться и ошиваться, и гулкое эхо запрыгало в узком промежутке меж стен, стук подошвы и шелестящий шорох голенища по голенищу: дек-шасс, дек-шасс, дек-шасс…

Поднявшись по малой лестнице к ложе, Альрихт успокоился окончательно. Здесь вообще ничего не изменилось. И судя по всему, его отсутствия никто даже не заметил. Кроме Клосса, естественно.

Коллеги слонялись вокруг стола, бесцельно забредали внутрь подковы и снова выходили оттуда, как рыба из неумело поставленного невода. На выходе из овального тупичка они упирались в председательский стол и несколько секунд отсутствующе смотрели на сановное кресло. И снова брели куда-то: в коридор, в соседние комнаты, но чаще всего — в библиотеку, потому что именно там страдальцам предлагали вадинк и грог.

Альрихт наметанным взглядом отметил, что магистр Вельстрем уже разобрался в напитках, привычно переусердствовал и сам находится в несколько разобранном состоянии. Хранитель ложи, сучья мать. Самое время учредить новый пост: хранитель тела хранителя ложи. Хранить. Охранять. Охренеешь тут с вами, зар-разы!

— Куда вы претесь, советник? — с нервной учтивостью осведомился он, разворачивая магистра обратно к столу.