Ярослава Кузнецова - Чудовы луга

Я и сам не знаю, кто я.

Он никогда бы не признался себе, что приходит сюда не для молитвы. Что ему, бродяге, было просить у Госпожи дорог…

Серое простое платье, неулыбчивые крепко сжатые губы… Кай мог бы поклясться, что если статуя откинет с лица капюшон, то на него глянут зеленоватые глаза Ласточки.

Он еще немного постоял перед статуей, покачал головой и развернулся, собираясь уходить.

Лаэ с интересом разглядывал скудное убранство часовни, потом подошел к козлам. Одна из створок, покрытая чем-то белым, плотным, вроде густого мела, стояла, прислоненная к стене. Рядом возился худенький мальчишка в обносках, разглаживал деревянным бруском и без того лоснящуюся поверхность.

Заметив широкоплечую темную фигуру при мече, мальчишка вздрогнул и втянул голову в плечи.

Художник отставил плошку с тертой краской и подошел.

— Вы уж не пугайте мальца, господин, — решительно сказал он, оттесняя удивленного найла в сторону. — Он и так пуганый, из огня его прошлой осенью вытащил. Не в себе он. Лощит доску, и ладно.

Мальчик, худющий, с неровно обрезанными русыми волосами и россыпью веснушек на носу, понял, что опасности нет, и снова взялся за брусок.

Кай молча наблюдал, не вмешиваясь. Ученика художника, такого же смуглого андаланца, зарубили при штурме. Кай даже не знал, кто. Тогда мастер пригрел вот этого, какого-то бывшего кавенова слугу. Заморыш так и жил в часовне, шугаясь каждого звука и высовываясь только половить рыбу в Лисице.

— Я только хотел посмотреть, — пробурчал Лаэ, смутившись. — Интересно. У нас такого нет.

— Да у вас на севере, с позволения сказать, только снег да лед, — мастер пожал плечами. На смуглой щеке засох потек яичного желтка. — Хотя интересная резьба по камню встречается, встречается…

— В Леуте красиво, — ревниво вступился за родной город Лаэ. — Но такого и впрямь у нас не рисуют, добрый мастер.

Кай вдруг ощутил смутную ревность. Сын Лайго оживленно болтал с художником, говорил по альдски чисто, почти без акцента, только чуть упрощая фразы. Еще пара фраз, и вечно настороженный андаланец принялся объяснять Лаэ, как растирают краски и как добавлять очищенный желток, чтобы схватилось. Даже всполошившийся поначалу подмастерье оставил работу и подошел, потом робко улыбнулся, открывая щербину на месте зуба.

На подготовленной к росписи створке уже были нанесены четкие линии заготовки, прописаны одежда, доспех и крылья. На дверях часовен обычно изображали двух вооруженных ангелов, охранявших вход в святилище.

Вместо лица и рук будущего ангела светилась желтая охра подмалевка.

Кай приблизился, глянул поверх спины склонившегося над изображением Лаэ.

— Чешуя обычно на пряжках держится, добрый мастер, а у вас вроде как сплошной доспех, — Лаэ со знанием дел потыкал пальцем ангелу в бок. — А так здорово нарисовано, как живой.

— Все никак не могу нашего лорда уговорить мне позировать, — посетовал художник, бросая на Кая укоризненный взгляд. — Лицо то… ну как такое не нарисовать.

— Да ну его, — недовольно проворчал Кай. — Ангелов еще не хватало… сказал же, нет.

Мастер и впрямь донимал его весь последний месяц, появляясь в самые неудобные моменты. Увещевал он высокочтимого лорда Верети самым наилучшим и разумным образом. «Вот убьют вас, благородный господин, или повесят чего доброго», бубнил он, окидывая взбешенного Кая взглядом профессионального закройщика гробов, «вот убьют, говорю, ненароком, в схватке смертельной, а лицо-то останется навечно, в божественной форме запечатленное. Не можно такой натуре восхитительной пропадать.»

После таких слов рука сама к мечу тянулась.

— Гордыня — великий грех, благородный господин, — снова пошел в атаку андаланец. — А красота должна служить просветлению умов и умиротворению жестоких сердец.

Кай перекосился. Лаэ фыркнул.

Кай с трудом подавил матерное ругательство и чуть не плюнул с досады.

— Так, все, — сказал он вслух. — Давай, рисуй. Только быстро. Спать я хочу.

— Вьюшка, принеси картон, — велел обрадованный художник. — Вон тот, у стены. Давай-ка его сюда. Воот, давно он тут стоит, вас поджидает…

Кай сидел на неудобной дубовой плашке, заменявшей здесь стул, а временами, похоже и стол, смотрел, как бегает по серому картону свинцовый карандаш, и боролся с дремотой.

Глаза слипались, как заклеенные, потрескивало пламя светильников. Лаэ негромко разговаривал с парнишкой-подмастерьем, позвякивали цепочки ножен — наверное, вытащил кинжал показать.

Женщина в плаще за его спиной разжала руки и выронила чашу. Та со звоном покатилась по ступеням алтаря, плеснула темная жидкость. Протяжно замяукала кошка…

Кай вздрогнул и обернулся. Тишина. Привиделось наяву.

В открытый дверной проем занесло грубые голоса. Послышался сиплый стон.

— Извини, добрый мастер, — Кай поднялся, кивнул Лаэ. — Пойдем, отец твой вернулся.

Сознание возвращалось небыстро, обрывками. Кай плавал во тьме без конца и края, слыша тяжкий шум крови в ушах, звон колючих льдинок, шорохи в пустоте.

В темном гулком безвременье хлопьями сыпался снег.

Какая-то часть него понимала, что он лежит на знакомой постели. Слабо пахло лавандой, резко — сажей, вином, валерианой.

Смутно знакомая женщина сидела за столом, обхватив голову руками.

Потом он снова проваливался во тьму, хруст льда и сиплое пение замерзающей воды.

Ночь и зима накатывались на уставшую землю.

Среди голых стволов пылал костер, хрипло орали пьяные голоса.

Хрупнул и застонал лед под копытами одинокой лошади.

Хруп. Хруп… Хруп…

Я сойду с ума.

Кай заорал в голос и сел в кровати, схватившись за севшее от крика горло.

В маленькой комнате было жарко натоплено. Потрескивала свеча, сладко пахло воском и сургучной смолой.

Он так и лежал поверх одеяла, в одних штанах, прикрытый сползшей теперь овчиной. По рукам и плечам бегали мурашки. Кто-то стер с них сажу и известь. В воздухе витал слабый аромат уксуса.

Кай потряс головой и все вспомнил.

Ласточка, медленно водившая пером по запечатанному конверту, отложила его и обернулась.

Лицо ее осунулось, несколько прядей выбилось из всегда аккуратной прически. На подбородке — черная полоса.

— Тебе надо уехать, — произнесла она медленно, словно не веря собственным словам.

Кай обнял себя за плечи, снова потряс головой, не понимая.

— Что, вот так подняться — и в ночь? Ты меня гонишь?

Лекарка подошла, села рядом. Провела пальцем по каевой груди, словно не узнавая. Палец казался ледяным.

— Кай… — она замолчала, опустила голову.

Он отстранился, сквозь ватное оцепенение чувствуя жжение ярости.

— Я уеду, хорошо, — сипло сказал он, оттолкнул ее руки, поднялся.