Раймонд Фейст - Хозяйка Империи

— Боги… — Мара чуть не плакала. Как же я могла быть такой черствой и бездушной!

В мгновение ока Люджан уже был рядом с ней; сильной рукой он обнял ее плечо, чувствуя, как нужна ей опора.

— Госпожа, — тихо сказал он ей на ухо, — ты меньше всех других женщин можешь упрекать себя в черствости и бездушии! Хокану понимает, почему ты повела себя так, а не иначе.

Люджан поддерживал ее бережно, как брат, а она тем временем уже во всех подробностях обдумывала, как все обернется, если она завтра умрет. Выводы были наполовину прискорбными и наполовину обнадеживающими: Хокану получит возможность сделать Касуму своей наследницей и право взять другую жену, чтобы произвести на свет сына, которого ему так хочется иметь.

Чтобы как-то отвлечься от собственных печалей, Мара спросила:

— А как насчет тебя, Люджан? Ведь и ты, наверно, готовишься проститься с этой жизнью не без сожалений?

С грубоватой нежностью он погладил ее пальцами по плечу:

— Я жалею об одном.

Повернув голову, Мара увидела, что он уставился взглядом на пол, словно изучая вытканные на подушках узоры. Она не стала добиваться более откровенного ответа, но он, помолчав, объяснил:

— Госпожа, жизнь иногда в забавном свете показывает нам наши собственные глупости. Я пользовался благосклонностью многих женщин, но ни разу не испытал желания жениться и удовольствоваться одной… — Люджан смотрел прямо перед собой, смущенный тем, что высказывает вслух столь потаенные мысли. Однако его речь звучала все менее скованно: сознание, что на рассвете придет конец и жизни, и мечтам, странным образом освобождало от привычной скрытности. Близость встречи с Туракаму подарила обоим великое утешение — возможность быть искренними. — И всегда я говорил себе, что причина, которая толкает меня от одной женщины к другой, — это восхищение, которое внушаешь мне ты. — Тут в его глазах засветилось подлинное обожание. — Госпожа, в тебе есть многое, что может привлечь мужчину, но твоя стойкость… по сравнению с тобой любая другая женщина кажется… если не хуже, то, во всяком случае, мельче. — Скупым жестом он выказал досаду оттого, что не в силах подобрать достаточно верные слова. — Госпожа, во время нашего путешествия в Турил я, по-моему, узнал слишком много о себе самом, чтобы надеяться на спокойствие духа.

Мара подняла брови:

— Люджан, ты всегда был образцовым воином. Не зря же Кейок преодолел свое недоверие к серым воинам и всем другим предпочел именно тебя, когда нужно было кем-то заменить его на посту военачальника. По-моему, ты сумел занять в его сердце такое место, которое раньше занимал Папевайо.

— Да, с Кейоком мы поладили. — Люджан улыбнулся, но его губы тут же затвердели. — Но за мной есть еще один должок. Все-таки я не был вполне честен перед самим собой и обязан это признать теперь, когда наступает пора расплаты. И в нынешнюю ночь я сожалею, что не нашел женщины, с которой мог бы разделить свое сердце и дом.

Мара взглянула на склоненную голову военачальника. Понимая, что Люджан хотел бы облегчить бремя, лежащее на душе, она очень мягко спросила:

— А что же в действительности помешало тебе обзавестись семьей и растить детей?

— Я пережил своего хозяина, властителя Тускаи, — с трудом выдавил из себя Люджан. — Невозможно описать, какие бедствия выпадают на долю серого воина, ибо он живет вне людского общества. Я был молодым и сильным, умел владеть оружием. И все-таки бывали моменты, когда я был на волосок от смерти. И как смогли бы существовать ребенок или женщина, если бы они остались бездомными? Я видел, как уводили жен и детей моих товарищей-воинов; их уводили в рабство, чтобы они вечно ходили в сером и угождали хозяину, которому нет никакого дела до их страданий. — Голос Люджана упал почти до шепота. — Теперь я вижу: в глубине души я боялся, что когда-нибудь так случится с моими детьми и другой мужчина получит власть над жизнью и смертью моей жены.

Теперь Люджан смотрел хозяйке прямо в лицо. В его глазах угадывались беспокойные глубины и металл звенел в голосе, когда он высказался до конца:

— Насколько проще было восхищаться тобой издалека, госпожа, и защищать твою жизнь с готовностью отдать за нее свою, чем жить в ожидании кошмара, который до сих пор заставляет меня просыпаться в холодном поту.

Мара коснулась его судорожно сжатых рук, а потом помассировала их, пока не прошло сковывающее их оцепенение.

— Ни ты и никто из твоих нерожденных детей не останется без хозяина на всем протяжении нынешнего оборота Колеса, — сказала она тихо. — Ибо я сильно сомневаюсь, что хотя бы один из нас выйдет живым из этой тюрьмы.

Теперь улыбнулся Люджан; во всем его облике была необычная просветленность, какой Мара никогда раньше у него не видала.

— Я гордился тем, что служу тебе, властительница Мара. Но если мы переживем завтрашний рассвет, я попрошу тебя как о милости, чтобы ты приказала мне найти себе жену и жениться! Ведь очень вероятно, что при неутихающей враждебности магов такие переделки, в какую мы угодили, будут повторяться, и, уж если мне суждено погибнуть у тебя на службе, я бы предпочел не испытывать по второму разу такие же сожаления, когда буду опять готовиться к переселению в чертоги Туракаму!

Мара взглянула на него с улыбкой, свидетельствующей о глубокой привязанности:

— Люджан, зная тебя, как я знаю, я сомневаюсь, что мне придется приказывать тебе сделать то, к чему стремится твое сердце. Но мы должны прорваться за пределы завтрашнего утра. — Сложив руки на груди, словно желая защититься от холода, она напомнила:

— Мы должны поспать, храбрый Люджан. Ибо скоро наступит завтра.

Спать было невозможно.

После того как Мара, вопреки обыкновению, раскрыла перед Люджаном самые глубокие тайники своего сердца и вызвала его на ответную откровенность, она не чувствовала потребности в дальнейших беседах. Военачальник Акомы сидел, скрестив ноги, на своей циновке; сон бежал от его глаз. Его доспехи, так же как и меч, отобрали чо-джайны, оставив ему лишь стеганую нижнюю рубаху, назначение которой состояло в том, чтобы края доспехов не натирали и не царапали кожу; в таком наряде он выглядел раздетым и уязвимым. На виду оставались многие боевые шрамы, обычно скрытые одеждой, и хотя, как всякий офицер-цурани, он привык соблюдать чистоплотность, последняя возможность принять ванну была ему предоставлена при купании в ледяной реке, под градом турильских насмешек. Его одежда стала серой от пыли, а волосы слиплись. Без внушительных доспехов, без перьев офицерского плюмажа он, казалось, стал меньше — несмотря на всю свою мускулистость. Взглянув на него, Мара подумала, что только сейчас ей приоткрылась человеческая сторона его натуры и она смогла увидеть то, чего не замечала раньше: мужественность, которой не суждено увенчаться отцовством, и столь неожиданную у испытанного воина доброту рук, привыкших к мечу. Он сидел в позе спокойной медитации, как будто судьба, ожидающая его, не имела никакого значения; солдатская дисциплина заставила его отбросить все тревоги, чтобы сберечь силы для битвы.