Раймонд Фейст - Хозяйка Империи

Мысленно разразившись проклятием, он стряхнул наваждение.

Что за подлая ирония судьбы! Возложенная на него миссия, ради исполнения которой он завязал знакомство с Камлио, сама по себе могла навлечь на нее большую беду. Он не заблуждался: ожидать, что он уйдет живым из этого дома, означало требовать от богов чуда. Обстоятельства как будто благоприятствовали задуманному им нападению на Обехана. Но даже если он сумеет нанести смертельный удар, даже если он сумеет ускользнуть от самых искусных убийц тонга… разве можно рассчитывать, что его впоследствии не настигнет мстительная ярость Тайренхана, преемника Обехана?

От усталости и напряжения Мастера пробирала дрожь. Он перехватил поудобнее рукоятку кинжала, почувствовав, что она успела стать скользкой в его вспотевшей ладони. Неотвязные мысли не давали передышки. Кто бы мог поверить, что с ним приключится подобное? Какая-то куртизанка-прелестница сумела так его увлечь, что он поставил ее благополучие выше воли Мары — госпожи, которой он присягнул на верность, чья жизнь стала для него дороже собственной? Да, Камлио это сумела. Обехан, главарь общины Камои, умрет — этого требуют интересы Мары. Но если Мастер справится с задачей и притом останется в живых, то… Он уже сознавал, что в этом случае какую-то малую, тайную частицу собственной души он обязан сохранить для самого себя. Чем бы ни была порождена его тревога за куртизанку — любовью, глупой жалостью или чем-либо иным, — отмахиваться от этого чувства не следовало. Самоуважение, заново обретенное им после гибели рода Минванаби, требовало, чтобы он научился прислушиваться к зову своих личных потребностей — потребностей человека и мужчины — и примирять их с велениями долга, ежедневно ведущими его навстречу опасности.

Тысячу раз он мог погибнуть безымянным, в обличье нищего, странствующего священнослужителя, моряка, предсказателя судьбы, торговца пряностями, зеленщика или гонца-скорохода. И тысячу раз он без колебаний шел на риск, ибо уже успел заглянуть в бездну и не боялся смерти. Но теперь, когда любая помеха была особенно нетерпимой, оказалось, что не всякое препятствие можно просто отбросить с дороги. Если уж суждено умереть, он хотел бы, чтобы его прах удостоился почестей на земле Акомы и чтоб над погребальным костром его имя вырывалось из уст прекрасной куртизанки с опухшими от слез глазами. Но получалось, что он поддался чувствам, особенно неуместным теперь, когда ни в коем случае нельзя допустить, чтобы его опознали.

Продолжение династии Акома, правительница которой в свое время предоставила ему шанс и дала средства, чтобы возродиться для чести, а возможно, и сохранение самой Империи зависело от безупречного самообладания Аракаси. Жизнь, какую он вел доселе, была настолько беспокойной, что в прошлом лишь один раз он познал волнения любви. Потом вся его привязанность сосредоточилась на Маре, приняв форму восторженной преданности женщине, вернувшей ему честь и гордость. И хотя он боготворил Мару, она не смущала его покой и не снилась ему по ночам. Аракаси поклонялся ей, как жрец поклоняется богине. Но Камлио затронула в нем иную струнку, скрытую от всех. И прежде всего от него самого, с горечью подумал он.

Женский смех затих. Аракаси напрягся: его оторвал от воспоминаний звук шагов. Кто-то ступал по полу внизу — кто-то тяжелый, обутый в кожаные сандалии с двойной подошвой. Одна из женщин издала приветственный возглас, и по изразцовому полу зашуршали босые ноги: хозяину подносили подушки и угощения, предположил Аракаси. Он едва заметно переменил позу; рука, сжимающая нож, была сухой и горячей.

Воздух вокруг его насеста внезапно показался невыносимо удушливым. Понимая, что нельзя выдать свое присутствие раньше времени, он боролся с искушением поглубже вздохнуть, выйти из неподвижности, действовать. Смешанные ароматы благовоний просачивались через щели в штукатурке и застаивались в спертом воздухе. Аракаси отчетливо различал звон тонкого хрусталя, когда прислужницы подали хозяину освежающий напиток; позднее Мастер уловил запах ароматического масла, а потом услышал шумные вздохи удовольствия, издаваемые мужчиной, которому явно доставляли удовольствие искусные руки опытных массажисток. А в это время собственное измученное тело Аракаси готово было изменить ему, поддавшись предательской судороге.

Терпение, беззвучно заклинал он себя.

Еще позже семенящие шаги возвестили об уходе девушки-кастелянши: как видно, тяжелая корзина с испачканными простынями и полотенцами замедляла ее поступь. Полузакрыв глаза, Аракаси пытался представить себе, как выглядит комната под ним и кто где в ней располагается.

Ритм музыки замедлился; певица закончила исполнение любовных песен, и ее голос соскользнул в томное мурлыканье. Хрустальный кувшин, в котором, видимо, содержалось вино сао, приправленное пряностями, прозвенел, когда его поставили на поднос из полированного камня. Аракаси предположил, судя по звуку, что кувшин уже почти пуст. Восковые свечи догорали; сквозь мельчайшие трещины в потолке проникали скудные лучики более теплого оттенка: лишь одна масляная лампа освещала теперь комнату внизу. Мастер услышал шелест упавшей тонкой ткани, и хозяин дома поднялся на ноги, при этом отчетливо скрипнули суставы у него в коленях. Он потянулся и глубоко вздохнул.

С момента его появления в гареме это был первый раз, когда глава Камои заговорил.

— Джейса, — произнес он и немного помедлил, прежде чем объявить следующие имена. В эту минуту у него в глазах наверняка горела похоть. — Аламена, Тори.

Он снова помолчал, жестоко затягивая напряженную паузу, пока другие, еще не названные женщины, разместившиеся у его ног, ожидали решения: будут ли они сегодня избраны или отброшены за ненадобностью. С какими чувствами они встретят предназначенный им поворот судьбы — с разочарованием или с радостью, — тщательно скрывалось.

Обехан снова вздохнул.

— Камини, — закончил он. — Остальные мои цветочки могут считать себя свободными.

Аракаси моргнул, чтобы согнать обжегшую глаза влагу… он считал, что это пот. Только не Камини! Боги сегодня не были милосердны. Он молил их о том, чтобы в течение ближайшего часа именно Камини находилась как можно дальше от опочивальни хозяина, ибо она была сестрой той девушки, которая завладела мечтами Аракаси.

Он яростно отогнал от себя видение прекрасной Камлио. Грезы наяву рождают беспечность, а беспечность — это смерть.

В комнате внизу задвинули одну из стенных перегородок и открыли другую; к шипению масляной лампы приметалось стрекотание ночных насекомых. Наверху, под самой крышей, не стало прохладней: черепичные плитки еще хранили дневной зной, хотя солнце уже давно село и в саду успела выпасть роса. Песня, которую исполняли музыкант с певицей, постепенно становилась все тише и тише. Аракаси стал слышать шелест шелковых простыней и приглушенное хихиканье девушки. Словно притаившийся хищник, он дожидался, чтобы удовлетворенные придыхания намеченной им жертвы сменились участившимися вздохами страсти, и еще дожидался момента, когда застонет девушка в пароксизме наслаждения… или того, что кажется подобием наслаждения. Аракаси запретил себе думать о девушке, с детских лет приученной лицемерить, изображая все признаки радости…