Валентин Маслюков - Побег

— Однако второй появился не раньше, чем исчез первый, — возразил Оман, — отсюда представление о том, что это один и тот же — блуждающий дворец. К тому же он беспрерывно меняется на протяжении немногих часов и дней.

— В этот дворец можно войти? — полюбопытствовала Золотинка.

— Войти-то можно, — заметил Оман. Он и дальше перебивал волшебника, хотя многого, как Золотинка поняла из последующего разговора, не знал и путал. Впрочем, представления Тлокочана тоже не отличались точностью, никто ничего не знал наверное.

Блуждающие или прорастающие на равнинах Словании дворцы — как угодно! — не отмечены были в летописях, ведущие волшебники Республики стали в тупик. Можно было понять, что колдовские хоромы эти, условно называемые дворцами, менялись, принимая какой угодно облик: и церкви, и крепости, и деревенской хижины. Блуждающие дворцы эти, как их все-таки называли, являли собой нечто вроде ловушки, в которой бесследно исчезали смельчаки, стоило им проникнуть внутрь и сколько-нибудь замешкать.

Все это требовало еще проверки.

Движимый внутренним возбуждением, Оман положительно не давал Тлокочану говорить, перебивал и вмешивался не к месту. Наконец волшебник поднялся.

— Ах да! — сказал он, как будто бы спохватившись. — До завтра, дитя мое! До скорого свидания.

Заполучив узницу в безраздельное владение, Оман откровенно разволновался, обошел дом, смежные, объединенные теперь в одну, комнаты и, постояв на пороге, выдвинул наружную стену.

— Словом — начал он, — я ухожу с тобой. Это твердое решение, — добавил он, предупреждая не высказанные еще Золотинкой возражения.

— Куда со мной? — пролепетала она, оглушенная сильно екнувшим сердцем.

Казалось, Оман наперед знал Золотинкины вопросы, сомнения ее, восторги и благодарности и потому, отметая их, как несущественное, летел вперед, сообразуясь лишь с ходом собственной мысли.

— Если я устрою тебе побег — а иного не остается! — мне придется уйти с тобой. Они не простят мне этого. Понятно, я должен разделить твою судьбу, и в горе, и в счастье, везде и всегда, что бы ни случилось. Судьба определилась, черт побери! К чертовой матери, жребий брошен! — восклицал Оман, распаленный уже до воинственности. — И пусть все катится в тартарары, я стану твоей тенью! Вот так!

Золотинка слушала, опустив глаза, и все же не удержалась от улыбки, когда представила себе поэта в качестве тени.

— Как странно, — пробормотала она с деланным смирением, сквозь которое прорывалось нечто легкомысленное, — Тлокочан настоятельно советовал мне обзавестись тенью. Правда, он предлагал для этого другое средство: пиво со сметаной.

Неприятно пораженный столь неуместным замечанием, Оман устремил вопрошающий, требовательный взгляд… и Золотинка смутилась, только сейчас, задним числом уже, сообразив, что смеется. Ей стало стыдно.

— Спасибо… Ой, прости, опять не то, — сбилась она, махнув рукой. — За это не благодарят. Не так благодарят. Не словами. Спасибо. Я понимаю. Это очень опасно, — она оглянулась. — Для вас.

Оман выслушал и, подумав, кивнул.

— Решение далось мне нелегко. Уйти с тобой, стать изгоем. Ты должна представлять себе положение изгоев… Приходилось ли тебе встречать в Словании пигаликов, которые порвали с Республикой?

Золотинка неопределенно кивнула.

— Многие благополучно устроились и не бедствуют, если говорить о чисто житейской стороне дела. Цены на пигаликов, я бы сказал, стоят в Словании высоко. Еще выше, пожалуй, в Мессалонике. Знания, трудолюбие, известная, вошедшая в поговорки честность пигаликов оцениваются властителями полновесным золотом. Разумеется, я не могу этого не знать. Но я прекрасно отдаю себе отчет, что изгои — это пигалики без почвы под ногами. Здесь их почитают предателями — плевать, там… там их боятся и презирают. В общем, терпят, пока нуждаются.

— Спасибо, — еще раз сказала Золотинка. — Ваше… твое предложение тем более дорого, что я не знаю, чем за него отплатить.

Оман ждал, что она скажет, с видимой небрежностью, но сосредоточенно, если не сказать настороженно. И когда Золотинка закончила, указав, что положение ее после побега будет предельно трудным, вдвойне, может быть, опасным для спутника ее, для «тени», Оман пренебрежительно фыркнул:

— Ты волшебница.

— Это лишь прибавляет опасности.

Больше об этом не говорили. Замысел поэта состоял в том, чтобы Золотинка обратила себя в какой-нибудь «не слишком громоздкий и обременительный» предмет, который Оман бы и доставил на волю, то есть пронес бы заколдованную Золотинку через заставы. Дальнейшее представлялось ему не более трудным. Волшебных возможностей Золотинки он не знал, а она не имела ни малейшего представления, сможет ли Оман, не обладая волшебным камнем и какими-либо действительными колдовскими навыками, обратить ее из предмета в Золотинку — если уж удастся первоначальное превращение из Золотинки в предмет. И то, и другое представлялось сомнительным, и Золотинка очень осторожно, чтобы не обидеть и не расхолодить Омана, пыталась это ему втолковать.

Оман же, как обнаружилось, готов был пуститься в путь немедля, прямо сейчас, на ночь глядя. Ладно еще он не притащил с собой походное снаряжение, оставил его дома в расчете захватить по дороге, когда двинется к выходу, имея в кармане «не слишком громоздкий и не обременительный» предмет. Призывы к осмотрительности он принимал как обиду и вовсе расстроился, когда Золотинка наотрез отказалась произвести соответствующие опыты.

— Ладно, — сказал он добрый час спустя, взвинченный и раздраженный. — До завтра. И надеюсь, по крайней мере, что о нашем разговоре никто не узнает. Ни один пигалик. Понимаешь? Ни один. Впрочем, я совершенно уверен в твоей скромности.

Вызывающий тон его как будто об этом не свидетельствовал. Оман разгорячился и говорил громко, словно не видел большой беды в том, что случайные прохожие могут слышать отрывки удивительных разговоров.

По правде говоря, сдержанность Золотинки, которая заставляла Омана повышать голос, объяснялась еще и той причиной, что она рассчитывала на Тлокочана. Не то, чтобы она решилась возложить на волшебника надежду, но, во всяком случае, имела в виду выслушать и Тлокочана; прерванный появлением Омана разговор нужно было еще закончить.

Протяжные трубные звуки возвестили наступление ночи, когда Тлокочан возвратился; огни над городом, впрочем, еще не гасли.

— Зачем притащился этот бездельник? — грубовато спросил Тлокочан, мотнув большой львиной головой — если только можно представить себе сильно облысевшего льва.

Золотинка подняла брови, недоумевая.

— Неужто берется устроить тебе побег?

Золотинка еще раз подняла брови, хотя уже и не столь убедительно. Годная на любой случай жизни гримаса ни в коей мере не отражала душевного переполоха, который поднял в ней беззастенчивый Тлокочан.