Валентин Маслюков - Побег

— Да так… никто, — отвечал Святополк, чувствуя себя еще горше от этой уничижительной скромности. — Просто хотел знать. Сам я за Святополка. И могу объяснить…

Пивовар пожал плечами, не обременяя себя рассуждениями. То есть, скорее все ж таки принимая точку зрения собеседника, чем возражая.

— Сам я за Святополка и вам советую, — взбодрился Святополк, чувствуя некоторое поощрение, и тронул припрятанный венец.

— Спасибо за совет, — уклончиво отвечал пивовар.

— Я рад, что вы это так понимаете, — оживился Святополк еще больше. — Ведь если по-настоящему разобрать… Святополк — благочестивый юноша. Юноша он благочестивый. Если разобрать. По-настоящему. Каждый день свой молитвой кончает и записывает на бумажке, о чем он богу молился. — Святополк поднял палец. — И потом… если уж венчан на царство, что теперь? Кто теперь Юлий? Изменник и похититель престола, вот кто! Беды-то все от перемен. Зачем нам перемены? Поставили Святополка, ну и пусть стоит. Верно я говорю?

— Оно, пожалуй, на то и похоже… — с некоторым затруднением отвечал пивовар, пересаживаясь основательным своим седалищем по короткой скамье.

— Нам, простым людям, — продолжал Святополк, — что главное?

— Что? — настороженно спросил пивовар, бросив взгляд на шкатулку с деньгами.

— Чтобы государь был милостивый и милосердный!

— Да уж лучше милостивый, чем немилосердный, — согласился пивовар.

— А Святополк ведь кто?

— Кто?

— Милостивец наш и добродей! Государь-батюшка!

— Ну так, значит… получается так, — протянул пивовар, удивляясь красноречию собеседника.

— Ю-лий! — приглушенным рокотом прокатилось над крышами. — Ю-лий! — повторилось сильней и явственней. — Ю-лий! Ю-лий!

Оставив бочку, на которую опирался он свободной рукой, Святополк медленно выпрямился, с лица его сошла краска возбуждения, и он спросил невыразительным, деревянным голосом:

— Так вы, значит, за Святополка?

— Что ж, я не прочь, — не совсем вразумительно подтвердил торговец.

— Дайте мне вашу руку! — торжественно произнес Святополк и, когда сжал ее, замер, словно забывшись. А потом воскликнул: — Никогда этого не забуду! — и пошел, провожаемый изумленным взглядом. Один, как перст, на оставленных людьми улицах.

Смутно гудевшая площадь заставляла его менять намерения: то сворачивал он на тяжелый гомон толпы, то кидался прочь. И, нигде не встретив полуполковника Полевана с его сотней, поспешил в Вышгород, как только нашел все-таки людей и коня.

Святополк застал вдовствующую государыню Милицу у раскрытого в пустое небо окна. Узкие плечи Милицы скрывала короткая из жесткой парчи накидка. Оттопыренная складками, она напоминала сложенные крылья жука или осы — темные на фоне синевы, заключенной в рамку окна. Казалось, застывшая, как высохшая оса, Милица попала под чары рокочущей за окном пустоты — разверстая прорва гудела низким клокочущим звуком, тем самым, что наполняет, верно, и бесконечность. Милица не слышала шагов пасынка, его виноватого покашливания за спиной, сокрушенного кряхтения, сопения и поскребывания — всех мыслимых звуков, которое способно издавать не уверенное в себе существо.

— Вот он, венец, матушка! — с испуганной поспешностью сказал Святополк, когда, передернув крыльями, Милица обратила в комнату укрытое темной кисеей, нечеловеческое, без глаз, без рта лицо. — Тут он вот, с нами — венец.

Мгновение или два можно было думать, что Милица никогда не заговорит.

— Боже мой! — выдохнула она. — А где Юлий?

— Это я, матушка, — возразил Святополк, непроизвольно оглянувшись.

— Ты? Кто ты такой?

К исходу дня воевода Чеглок ввел в город около двух тысяч войска. Продолжал прибывать всякий воинственный сброд, победно ликующий, шумный и дерзкий. Столичные полки, которые насчитывали в общей сложности не менее двух тысяч бойцов, присягали Юлию. Собравшееся в полном составе столичное земство приветствовало великого государя Юлия многократными здравицами и кликами ура! Воодушевление это выгодно отличалось от того деловитого хладнокровия, с каким то же самое земство высказалось несколькими часами ранее в поддержку Святополка. Народ, настроенный ввиду головокружительных перемен скорее легкомысленно, чем торжественно, не видел препятствий к тому, чтобы поддержать Юлия, и уж, во всяком случае, определенно, лишил своей любви однодневного Святополка: с глаз долой — из сердца вон! Высоко ставшая было звезда, прочертив по небу чадящий неровный след, закатилась среди испуганных голосов и улюлюканья.

В течение двух-трех часов власть в столице перешла к великому князю и великому государю Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладателю Юлию Первому.

— Не стоит, однако же, обольщаться! — оглядывая собравшихся на совет вельмож, рассуждал Чеглок. — Мы имеем дело — давайте называть вещи своими именами — с выдающейся волшебницей, коварной искусительницей. С колдуньей и ведьмой, вне всякого сомнения. С обольстительным оборотнем. И просто, наконец, с женщиной, что само по себе немалого стоит. Хорошо, мы загнали ее в Вышгород. Но Милица сохраняет связь со своими сторонниками по всей стране. Осада может занять и месяцы, и годы. Два года — да, государь, два года. Вышгород неприступен. Иначе, как измором, его не взять. А у Милицы будет время для удара исподтишка. Случай она найдет. — И Чеглок, словно сверяя общие соображения с действительностью, оглядел плохо различимые лица слушателей.

В большой палате земства расположились за столами человек пятьдесят военачальников, земских старшин и владетелей с мест, которые прибыли из ближайших окрестностей столицы с такой поспешностью, что успели присягнуть обоим государям, — сначала Святополку, потом Юлию. В палате было темно внизу, между длинными черными столами, рассчитанными на триста-четыреста человек, а вверху пылали жарким, но мутным светом высоченные, что дом под крышей, окна. Багровое пламя догорало в таких же высоких, задвинутых в глубокие проемы окнах на другой стороне палаты. Оно озаряло под потолком невообразимое переплетение изогнутых дубовых подпорок, пронизанных там и здесь нацеленными вниз остриями вертикальных балок.

Внесли факелы. Рукотворные огни не могли соперничать с закатными всполохами окон и только усугубляли контраст черноты, что лежала провальной ямой, и призрачных высей. Противоречие это соответствовало, как будто, общему состоянию дел — болезненно-лихорадочному в переходе от блистательных успехов полудня к сумеркам предположений и замыслов.

— В ближайшие две-три недели соберутся вызванные еще Милицей владетели. Этот срок… тут все и решится, — заключил Чеглок, указывая тем самым, что не считает свершившийся несколько часов назад переворот решающей победой над Милицей. Было ли это стариковским упрямством, которое застревает на раз высказанном суждении, было ли это старческой мудростью, что нераздельна с терпением и осмотрительностью, а зачастую целиком к ним и сводится, — что бы то ни было, Юлий не возразил — он спал.